КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
Гиренок Ф.И. Пато-логия русского ума. Картография дословности. – М.,"Аграф", 1998. – 416с.
Из аннотации: "В книге рассказывается о столкновении слова и дословного, породившем русскую философию… В противостоянии симуляции и подлинного формируются патологии русского ума, которые представлены, с одной стороны, в философии евразийцев, а с другой - в симулятивных действиях интеллигенции. Автор придерживается той мысли, что Россия всегда будет существовать как поле мистериальных игр Бога."
Данная книга родилась у автора, профессора, доктора философских наук, после прочтения курса лекций по русской философии в университете истории культур в г. Москве. Поэтому форма изложения текста – близка к устной, а также, вполне понятна, частичность обзора русских философов. Не понятно многое другое, о чем и будет сказано ниже.
Сразу, по аннотации – не понятно, почему именно русскую философию породило столкновение "слова и дословного" (т.е. слова и реальности); это можно сказать о любой другой философии. Не понятно, почему в философии, источником патологии русского ума является философия евразийцев, а нефилософским источником патологии – симуляция интеллигенции.
Эсхатологический эпилог про Россию как поле игр Бога, также требует уточнения: или это игра слов автора, или Бог представлен как вечно играющий, как с куклой – с Россией, субъект. В религиозном сознании Бог не может играть с верующими в таинствах и мистериях, нить доверия между ними – нить предельной серьезности. Итог аннотации: "вечным" субъектом игры философа может быть только его философствующий разум.
Такой постмодернистский ключ к истории русской философии, какой предлагает Гиренок Ф.И., требует беспристрастной оценки и ответа на вопрос: какой ларчик идей он открывает нам в традиции русской философии.
Понимание философии автора – в самоидентификации: "Я – не россиянин. И не гражданин мира. Но, в той мере, в какой я продолжаю быть русским, возможна Россия" (с.7). Автор выступает от имени всей ментальности русских, выражая как бы ее будущность и конечность – "Если же я стану россиянином, то Россия пропадет. И россияне исчезнут. И мне нужно будет искать искать новое целое. Нового Бога" (с.8). Божественное видится автору в пато-логии русского ума, порожденной патовым пространством структур мышления "бессознательной симуляции" и "зауми подлинного" (с.399). Такое бинарное мышление порождает философско-мифологический фантазм – подобие "симулякра" в русской философии.
Язык автора характерно насыщен энергетично - сексуальными фразами, типа: "метафизический блуд"(с.9), "мыслить- соблазнять" (с.25); "семья – черта вагинальности России" (с.57). Автор редуцирует дословность опыта души до языка телесности, со сказочным обобщением: "У всех (народов) он (язык) пространственно-временной, а у нас (русских) он эротический, то есть матерный, срамной (с.393).
Специфика русской философии, по Гиренку, в опоре на дословное, на "возвращение домой" (с.10). Она, русская философия, – не спекулятивна, не экзистенциальна, оторвана от интеллигенции, она – "архео-авангардна". Свой тип философствования, Гиренок, также считает "археоавангардизмом", т.е. "сочетанием прошлого, какого-то первобытного и одновременно суперсовременного, того, что впереди современности" (с.401). Если обычный философ, проводит такой синтез прошлого и настоящего в аспекте знания, и не видит здесь своего отличия от других ученых, то у Гиренка, получается какая-то мифологема такого единства в "археоавангардизме", присущая только ему и некоторым, только русским философам. Автор не считает себя постмодернистом, ибо постмодернисты – люди языка, утратившие внутреннее слово" (с.407). Они играют с языком как интеллигенты, Гиренок предлагает свой вариант игры с "многосмысленными словами" как картой "дословности", вопреки иногда культуре речи интеллигента.
Еще одна, очень важная установка автора, по различению человека ("дословен", "заумь подлинного") и личности ("вербальна", "бессознательные симуляции") (с.407). Все связанное с личностью, с речевой, культурно-смысловой обработкой сознания подвергается деконструкции, мифологеме аннигиляции смысла. "Личность - это мусорная корзина, в которую сбрасываются словесные отходы культуры и цивилизации" (с.407). Гиренок создает свой языческий миф о человеке, в нем сознание-опыт сплетаются на уровне дословного, но ничего в таком человеке бессознательного нет, в нем удерживается имманентным сознанием знание совместности, "соотносительности внутри себя". Это противоположно личностному акту, который "создается сцеплениями слов и удерживается трансцендентальным сознанием (с.408). Отсюда еще одна психомифологема Гиренка, что к "немотствующим (т. е. русским, раз нет у них бессознательного) психоанализ неприменим (с.408). Но, самая важная гносеоустановка автора, это подчеркивание особого аффективно-интуитивного способа познания "истины" - мистерии" (дословной) отличной от "истины" – "алетейи", связанной с логосом, со словом, последняя, слишком поверхностна и дает лишь взгляд извне (с.408).
Картографический метод автора имеет своим предметом не диалектику философского знания, анализ философских концепций, а пространство "сопряжения дословности поступка и мысли. То есть, случайный факт биографии, его материей выражается необходимость какой-то мысли." (с.12).
Содержание книги делится на пять разделов. Раздел первый "Дословность русской философии" начинается с пассажа 1.1 "Философия ловушка для дураков", где доказывается очень простая мысль, что русская философия в отличие от западной ("словесной", "дерзкой", "равнодушной") "это литература, испытанная голосом послуха в опасной близости к дословности" (с.16). Она косноязычна в немоте моральных метафизических пустот; она не в архивах, а "под забором"; она пато-логична, но не симулянтна, как западная философия дурака, стремящегося к уму (с.13-18). Но итог оценки их обоих одинаков – одна логична, другая патологична в зауми и неразумии безуспешности понять человеком мудрость бытия, а значит не быть дураком.
В параграфе 1.2 "Сумасшествие. П.Чаадаев. Опыт встречи слова и дословности" можно зафиксировать ряд незатейливых мифологем автора в отношении картографии жизни П. Чаадаева. Мифологема "безумие святой пустыни" – Чаадаев пришел из пустыни пустой, а "пустоту не заполнить полнотой сущего"; отнял у России память, традиции, историю; понял в себе место святости и сошел с ума в одиночестве (с.19). Мифологема "словоохотливого" инфернального "исихаста" – " в образе мистика он был похож на исихаста", пол ему не мешал, был сообщен с тайной мира в том смысле, что в нем коренится ад (с.20). Хотя, если говорить о точности сравнений, П. Чаадаев в русской философии похож скорее на интеллектуала П. Абеляра, который был не понят в силу своего рационализма, а не мистицизма. Мифологема "маски нулевой сексуальности сумасшедшего" – Чаадаев дурак, что писал письма проститутке К. Пановой, в которых неудачно попытался избежать сумасшествия (с.21). Субъективные оценки - мифологемы сыплются, у автора, как из рога изобилия и создают свою особую эмоционально-содержательную канву смыслов, скрывающих содержательную сторону философии Чаадаева. Мифологема "больной похотливый шут": "Он – параноик" (с.22), "денди", "импотент"(с.23), "фат", "гений" (с.25). Автор цинично низводит высокую мысль философа к проискам и язвам тела. "Я думаю, что если бы не геморрой, то Чаадаев посчитал бы себя за чистую мысль" (с.26). Лексика автора преднамеренно дурачит сказочно-религиозными оборотами мифологемы "Ивана-отщепенца": Чаадаев – "святой" "юродивый русской философии", "Иванушка-дурачок" на "коньке-горбуньке" западной метанаррации, издохшем в русских ширях (с.31). Смешная метафора философски обобщается: святой юродивый дурак отщепенец – стиль русской философии (с.32). Вместо серьезного анализа действительно важных философских идей одного из лучших мыслителей патриотов России, у Гиренка идет словоблудие мифологем с набором необоснованных обобщений, как от лица всех русских и всей философии ("дурак тот, за кого думают, то есть все мы дураки" с.32), так и от лица самих философов, слова которых запутывает автор вместе с мыслями читателей. "Метаистория России ускользает в пространстве пата, в котором "все исчезает, все течет, не оставляя следов ни во вне, ни в нас" (цитата из Чаадаева). Мы (русские) – грустное недоразумение патовых пустот метаистории" (с.38). Отношения между такими сложными историческими ментальностями как Россия и Запад описываются с помощью плоских оппозиций – мифологем: "отношения между ними (Запад и Россия) описываются как отношения симулякра к копии. А это вражда и соперничество. Обладание без основания" (с.38). Основная симулянтная функция (мифологема) России, по Гиренку, такова: мы – незаконорожденная номада, у которой нет прошлого и памяти, ризома без корней, где молодые отщепенцы выкинут хлам западных идей во имя симулякра "царства Божьего" на бездорожье хаотичной патологичности дословного русского быта (с.47).
В параграфе 1.3 "А.С. Хомяков. Опыт проговаривания дословного" Гиренок противопоставляет опыту сумасшествия Чаадаева (прямой линии русской философии) опыт проговаривания дословного Хомякова как изгиб линии русского ума (с.54). Мифологемы картографии соответственно в чем-то разные: Хомяков – "скоморох", "обыватель", "ленивый барин", "урод", "бобыль", "нечет", "анархист-общинник", "имманентист", символист (с.47-85). Попутно автор выдает свои мифологемы за интерпретацию самых важных идей А. С. Хомякова. Мифологема половой дуальности ментальности русских в энергийной сопряженности символов: маскулинных "государь-государство-отечество-нация-общество", женских "род-родина-народ-семья-община-быт" (с.55). Самодержавие не социально-историческая необходимость, а мифологическая – оно - органическая скорлупа (одежда) на женском теле России. Мифологема срощенности с целым (телом, бытом) до боли "живого знания": основа его "согласие в душе человека" через его волю (с.64). Концептуальность и рациональность научного знания преподносится как "неживое" (не подлинное), в этом пункте проявляется антисциентистский характер философствования Гиренка. Мифологема "теории общины как теории связанных состояний" – "порознь мы даже в рай не попадем" (с.65). Мифологемы теории соборного сознания. Автор спекулирует некоторыми устоявшимися терминами. Так, например, Гиренок так определяет слово соборность: "Соборное сознание держится сцеплениями структур повседневности. Различие между соборным и трансцендентальным сознанием принципиально. Это как бы два разных языка. Если на первом языке ты можешь проделать какую-то работу, сформулировать законы относительно чего-то, то второй язык позволяет тебе сидеть в тесной компании, пить чай и не ругаться." (с.409). Такое языковое, обыденное прочтение соборности убого. Данное деление подходит к различию обыденного и теоретического сознания, выполняющего различные коммуникативные функции. Но, в плане, понятия соборности, которое, действительно, в русской философии зазвучало с Хомякова А.С., оно, глубинным образом, коренится в религиозном сознании ( трансцендентальным, по сути) - в учении о Церкви, о молитве, о богочеловечестве – соединяющем людей на иных, неповседневных структурах бытия. Гиренок опирается на мифологемные образы с проигрыванием звучания слов; противопоставляя обыденное, народное и интеллигентное, европейское самосознание: "Человек как дерево. Вот есть у нас корни и мы корешки. Кореша. Нет их, и мы бобыли. Интеллигенция". "Трансцендентальная апперцепция." (с.71). Извращая религиозную мысль Хомякова, Гиренок считает, что "истина – от собора, а не от Бога", она – "ризома любви", а значит Хомяков не православный философ, а русский (с.73). Отсюда мифологизм Гиренка в отношении учения о Церкви. Ключевое слово у него не Дух Божий, как по Хомякову, а вполне родное - "организм". Церковь трактуется как целостный организм истины и любви, не взывающий к Богу. "Никому не дано дополнить полное" (с.74). Имманентистский, организменный и невербальный характер истины у Гиренка совершенно не схож с пониманием религиозности истины у Хомякова. Основание соборности, по Хомякову, - евхаристическое единство Церкви в Христе как главе Церкви и Богочеловеке, соединившем божественное и человеческое естество с провиденциально-сотериологической целью в истории человечества. В плане человеческой души основанием соборности является единство чувств и мыслей (единодушие) людей в молитве к Богу, идущее от слов Спасителя: "Пусть все будут едины, как и мы с тобою едины". Суть этой религиозной славянофильской позиции Гиренок не понял, но предпринял свой проект интерпретации устоявшихся терминов в смыслах постмодерновой русской экзистенциальности. Отсюда бред непонимания оскверняет традицию русской философии: "учение Хомякова о церкви – это учение о пустом месте в центре тварного бытия. То есть пустословие." (с.80). Гиренок приписывает Хомякову то, что он не делал и не мог бы один сделать: "развел православный дискурс и русский умострой" (с.82). А значимость философии Хомякова видит не в том, что он откристализовал религиозные идеи как общественнозначимые, а в "востребованности неопределенности двусмысленного Хомякова" в его отрывочных цитатах из писем (с.82).
В параграфе 1.4 "Мысль, как невыразимость мысли. Немая речь И.В. Киреевского" Гиренок останавливается на любимейшей своей мифологеме о опасности рационализма для сути человека – его быта и иррациональной веры. Киреевский словами Гиренка выступает апологетом "философии …частного быта", противником рационализма. Пытаясь уйти от столь нелюбимой мифологами "субъект-объектной дуальности" (с.90), Гиренок сам разрывает систему понятий мифологемами – антагонистами: условность рационализма – дословность жизни; условность права и чести – дословность правды. Сущностью русской философии Гиренок называет, выраженное в духе оксюморона, высказывание Киреевского: "никакая мысль не может считаться зрелой, если она не развилась до невыразимости в слове" (с.92).
В параграфе 1.5 "Личность как вербальная рана на теле соборной жизни. Ю.Ф. Самарин" раскрывается очередной раз тесная связь быта философа и его философии, попытка мыслить и перестроить Россию (быт), а также попытка что-нибудь такое расщепить, что до тебя никто не расщеплял, например, "кентавризм мыслеподобия", ""Письма из Риги" – пример такого расщепления" (с.117). Вербальная рана – превращение русского в немца: подмена совести – честью, круговой поруки – на личную ответственность, смирения – на свободу, соборного сознания - на сознание индивида (с.121). Причем выводит соборное сознание из имперского, которое противостоит корпоративному (с.121). Но суть славянофильской позиции, как это было уже сказано, в понимании соборности как цельного сознания Церкви (небесной и земной), и оно противостоит "земному граду" (имперскому).
В параграфе 1.6 "Опыт синонимов. К. Аксаков" говорится в двух словах о его теории русской грамматики, страдающей "гегельянским косноязычием" (с.137). А в основном выявляется как и у других пато-логичность философа как в личной жизни ( не мог за деньги понять цветочницу) (с.138), так и в философии. "В России есть пато-логия, то есть столкновение внешнего действия с внутренним поступком. Чтобы устранить патологию, нужно отказаться от дуальности внешнего и внутреннего. И выбрать что-то одно. Но сделать это мы не можем" (с.147). Не сделал и К. Аксаков и остался в русской философии как превративший "манеру одеваться в немую речь" (с.136).
Параграф 1.7 "Наив. Опыт философствования Н.Ф. Федорова".
Кроме "наива", у "общего дела" Федорова есть существенная внутренняя черта – преодоление комплекса ущербности ("незаконнорожденности"). В воскрешенном наукой мире не будет "своих и чужих, законорожденных и незаконнорожденных" (с.157). Актом целомудрия объявляется акт воскрешения, но способ его инженерный. Целомудрию и воскрешению противостоит культура и вся философия не неива. Проект Федорова для нашей геокосмической цивилизации тотален, православие его не приняло и умерло (с.154). Федоров не понял механизма перехода от сущего к должному и умер как утопист.
В разделе 2 "Экософия дословности" три параграфа: "Подлинное как повседневность. И. Стебут"; "Экософия земли. А. Советов"; "Экософия хозяйства. А. Чаянов". Это самые простые в смысле содержания страницы. Автор повествует о истории агрономических отношений в России сквозь мистико-повседневно-трагическую призму биографии представленных людей. Определение экософии, нового термина в русской философии, которого нет у данных агрономов, следующее: "любовь к дому, к тому, что являет и хранит дословность человека и этим сохранением делает возможным подлинность человека" в "немоте малых дел" повседневности и быта (с.171). Гиренка увлекает художественная форма построения текста, он выдает свои мысли за мысли авторов, перемежая их цитатами, оброненными авторами во время курения, наливания чая, застегивания пуговиц, раздвоения ума (с.185).
Самый насыщенный абсурдной патовостью мысли раздел третий - "Симуляция сознания. Вызов дословности". Автор анализирует подробно механизм собственной симуляции рефлексии симультанного (механизм философствующего лукавства), предлагая следующие его уровни: 1) уровень симуляции, когда "сокрытая реальность" (дословность, правда) прячется за "обман симуляции" (с.216); 2) уверения (рефлексия) в реальности нереального (симуляции), когда рефлексия симулятивно пустотна; 3) симуляция симуляции чуждой человеку предметности (с.217). Знаком симулятивной структуры сознания у Гиренка выступает "символ" как "знак всеобщей безответственности, способ отделывания от трансцендентного". Такой субъективизм ведет к обеднению всей религиозной символики, а начертание креста христианином, таким образом, объявляется верхом безответственности.
Раз символ - способ размыкания тела (дословного), он энергийно не целомудренен, а суть мысли – обожание. "Стремлением к однородности обожания создается гомосексуальное поле мысли. Поле, в котором мысль есть рафинированный способ соблазнения" (с.222). Главная гносеомифологема автора – "симулякр", единственное прибежище рефлексивной мысли (с.225). Автор уверенно движется к гоголевской мысли "все мы сумасшедшие", мы все живем в "доме для дураков" как пространстве нулевой симуляции, симуляция и сумасшествие тождественны (с.227). Суть культуры "творчество невменяемых", "наука – пространство в котором не мыслят (с.321), "клиповое сознание" и "номадизм" трансгрессии границ мысли автора уводят кривую его философии к немоте речи быта, в которой растворяется "трансцендентализм" философии (с.240) и искусство (с.255). Вывод данного раздела. Индуктивизм логики автора (от частностей к общему) приводит к следующему симультанному обобщению: от "энтелехии кваса" (глубины деревянного ковша) к симуляции поверхности пластмассового стаканчика – вот эволюция русской культуры (с.258). Это совершенно новая симультанноиндуктивная культурологическая концепция.
Раздел 4 "Пато-логии", 4.1 "Евразийские тропы в пространстве пата".
Соблазненный "евразийским соблазном" Гиренок ведет нас "не туда же (вслед евразийцев – ав.), но за ними" (с.266). Пат – это ситуация с нулевой субъектностью, троп – "поворот повернувшего" (с.266). Раз смысл существования русского человека – это колебания между глубиной и низостью глубокого (с.261), то евразийский троп – это путь России как децентрированный ноль, как колебание евро-азиатское вне идеологии развития (с.267). Евразийство – "это старость русской философии", оно потеряло "невинность", поняв, "что факт есть факт, а не нечто большее" (с.270). Евразийцы стоят у истоков современного мышления, ибо отказались от "терминов", "эти слово-блуды, то есть термины, вводящие в заблуждение своей универсальностью" (с.275). Так мифологизировать язык евразийцев, как делает Гиренок, наверное и означает "идти за ними", но "не туда". Путь евразийцев (как они сами понимали) - в преодолении противоречий Востока и Запада, в самобытности России; для Гиренка "евразийство" –"взгляд из тупика"(с.280), где пат изживает левое и правое, изживает движение вообще по прямой в истории. Получается по Гиренку, евразийцы – это ретрограды общественного развития, "маргиналы". А "опыт прыжка в никуда" объявляется глубиной евразийства (с.281).
Параграф 4.2 "Интеллигенция в симулятивных пространствах культуры. Г.П. Федотов". Федотов не владел "патофилософией", но некоторые ее проблемы предвосхитил, например, "распад души человека" – "главное событие 20 века" (с.307). Гиренку крайне симпатична мысль о том, что утеряна отныне "уравновешенноссть пакостного и святого в человеке" (с.308). Эта потеря от имморализма, отказа от свободы, поддельности добра, имитации гуманизма. Современная интеллигенция беспочвенна, она принципиально симулирует культуру, ибо занята не производством вещей, а "производством сознания" (с.321). "Рынок, собственность и капитал" – предельные точки самосознания интеллигенции сегодня (с.333). Федотов тоже утопист, ибо бредил социалистическим христианством. Для Гиренка такой кентаврик мысли нежизнеспособен как синтезирующая идея интеллигенции и народа.
В разделе 5 "Россия как поле мистериальных игр Бога" проясняются две темы 5.1 Россия как бесконечный тупик" и 5.2 "Русский умострой, или грезы народа, проясненные грезами метафизика в беседе с самим собой в славную эпоху постмодерна". Оказывается "мы живем и знаем, что история есть миф, не вымысел, а реальность"; Россию трудно посмотреть извне, а значит в ней не было "метафизиков"(с.352). "Русская философия возникает вне философии, вне понятия, вне ума, наблюдающего мир на некотором от него удалении" (с.353). Вот такой тупик России и тупик философии. Суть тупика современной цивилизации – подмена подлинного неподлинным в "социально организованном счастье людей" (с.362). "Россия – осуществленная нецелесообразность. В ней слово перевесило дело" (с.371). В ней убрали "мистерию избыточного" и она "утонула около Христа". Этот мифоэсхатологизм "бесконечного тупика" у Гиренка чрезвычайно убедителен. Конец русского дискурса - в советской философии, убившей в русской ментальности "словами – фикциями" живую связь с дословной предметностью. Имена трех головорезов в русской философии – это Э. Ильенков, М. Мамардашвили, Г. Щедровицкий. У них развита "языковая поверхность", в дискурсе "нет дна", "конечной инстанции понимания", это язык симуляции (с.374). Отсюда грезы русского единственного метафизика Гиренка (хотя быть одним - "все равно что быть уродом") о том, что
"пропусками в мысли России создается мысль" (с.380); "непониманием мира держится русский мир" (с.383); и что понять Россию можно только в двусмысленных терминах дуально-метафизичной собственной никому более не доступной патофилософии.
В заключении книги – интервью автора "Философия дельного дела", где автор как "человек никчемный" открывает истину, что "в России философия всегда была маргинальной, то есть непризнанной, не публичной" и что философ у нас "не оказывал, не оказывает и никогда не будет оказывать никакого влияния на Россию" (с.398), такая уничижительная характеристика возможна лишь как самобичевание своего "дельного дела".
Автор, как бы раздвоен: он не "неоязычник", но и не лично православный, как жена. Он русский, живет в городе, а в городе православие не выживает, его корни - крестьянство, которого уже нет, ибо оно переехало в город. И в то же время, в самоопределении я - "русский", говорится, что "это языческое чувство идентификации с целым"(с.411).
Общее дело русской философии, которым занимается Гиренок, - "сделать так, чтобы интеллигенция перестала оказывать решающее влияние на народ". "Интеллигенция – это машина разрушения … традиции, мифа. Интеллигенция заполнила русскую философию симулятивными пустотами." (с.411). Такая установка Гиренка против интеллигенции крайне некультуросообразна и неисторична, носителем истинной философии объявляются люди – не интеллигенты. Настоящей интеллигенции – нет, она была лет 80 до 1917 г. (с.412) – это историческая мифологема. "Нет больше мифа и мистерий, которые дают энергию искусству. Артист – это фальшивая эмоция" (с.412). "Искусство невозможно" – это культурная мифологема. Спасут человека – "поиски дословного", "примитив", "миф" (с.412) – это философская мифологема. Разрывая религиозное сознание и культурное (с.413), Гиренок пытается создать нетрадиционный языковой проект философского мистицизма, но который как психическая универсалия вполне традиционен. Отсюда мифологичность русского самоопределения, определения России, как "патового", "нулевого мистериального пространства"(с.414), с эпатирующим отличием - "У нее все враги. У нее не может быть друзей" (с.414).
Итог прочтения книги: это картография самочувствия интеллигенции, все больше отрывающейся от действительно подлинного – нравственного целомудрия религиозной традиции и точности рефлексии, рационального знания научной традиции, составляющих специфику русской ментальности. Верная интуиция автора – это чувствование неподлинности (симулянтности) окружающего пространства, исток ее в рефлексии автора, симулянтной, в силу отхода от традиций мышления. Книга будет импонировать философствующим людям с тем же набором мифологем как у автора. Она предлагает крайне индивидуалистический путь русского самоопределения в философии, с точки зрения славянофильства, этот путь все тот же – отход от собственных традиций и подражание Западу.
Мишучков А.А.
|