Красиков Владимир Иванович
доктор философских наук
Идея антропологической революции
Там, где осознаются основания для постановки
жизненно важных вопросов, под вопрос ставится
сама жизнь.
Освальд Шпенглер
Многие философы говорят: мы заброшены в этот мир, вживлены в поток биологического существования, инкорпорированы в плоть эволюции. Мы – частица потока живого, звенья цепей непрерывного самодублирования. Активности без цели, без сознания: инстинкта самосохранения, размножения-родительства, воли к жизни-власти. Собственно осознавание этого, собственно и лежащее в заявлениях о “мы”, есть констатация возникающей инородности сознания и тела, средства и цели.
Сознание – поводырь организма, его обслуга, как бы оно ни уверяло себя в обратном. Тело требует питательных веществ, размножения, определенного режима существования – и сознание в большей, подавляющей доле времени своего функционирования призвано вести организм по видовой стезе самосохранения и самодублирования. Какими бы идеями, какой бы причудливый идеологический, философский или религиозный наряд оно не обряжалось.
Вместе с тем, появление сознания, рефлексии означало преддверие настоящей революции в бытии, революции антропологической. С человеческим сознанием возгорелась искорка новой, во многом еще лишь грядущей вселенской силы. Пусть самоформирующийся дух еще безмерно слаб, не знает толком себя. Пусть человечество еще действительно в своих возможностях несоизмеримо с космосом. Но мы хотим, чтобы все было по-иному и мы в самом начале этого пути. Мы еще животные, мы через плоть живем и плоти служим. Плоти нашего вида, собственному телу. В ней, в генах, в инстинктах самосохранения и размножения, в бренности, в периодичности сменяемости поколений, в обрывающейся конечности индивидуального существования, радикально органичивающей любой возможный опыт, - истоки нашей связанности, наш шесток.
Когда же сознание конституируется в качестве начала, существенно отличного от своего материально-физиологического носителя, это будет означать появление вида существования, который потенциально более долговечен, чем его субстрат. Не будем настаивать на его “вечности” – к чему? Мы не знакомы и не можем иметь опыта вечности. Но очевидно, что развитие сознания и развитие тела лишь эволюционно скоррелированы. Мы появились в этих телах в качестве одного из факторов их приспособления и в том же качестве пока остаемся. Пока.
Между тем, разница в носкости, тленности, порче, потенциалах развития велика. Сознание юно и слабо – тело в физиологическом расцвете. Сознание мужает, крепчает, начинает раскручиваться в динамизме своего развития, а тело дряхлеет, сдает, угасая – оттягивает на себя большую долю активности сознания. Отработав свой ресурс размножения тело, правда, дает большую свободу сознанию, предоставляя действительную возможность самоотстранения, “второго рождения” и развития на собственной основе. Но это тело, выполнившее свое биологическое предназначение, уже не нужно виду, биологические часы в организме начинают отсчитывать последний отрезок существования. И тут же, в это время, появляется иное существование – самоосновное, интеллигибельное. Оно юно, оно хочет жить, у него уже свои стимулы бытия. Плоть уже не справляется с нагрузками духа, да и не может, не для того оно предназначено, – а для размножения и родительства. А до того никому нет дела – все претензии к эволюции, генетической программе вида. Ничего не сделать? Не достать? Пока.
Прежнее существование должно измениться – эта интуиция, интуиция “антропологической революции”, посещала многие умы, светские и религиозные. Абсолютное большинство людей не увидят ничего странного в человеческом существовании: да тяжело, не сахар, да и умирать не хочется – ну так что ж, так было, так и будет, против природы не пойдешь.
Но так же всегда находились люди, которые не соглашались с участью животного, пусть и экзотического. Или с участью покорного слуги того, “как это всегда было” – пусть и в освящении мудрости миллиардов стариков. Эти люди бунтуют, ищут иного. Толку пока правда от этого было немного, но, по крайней мере, не только баранья покорность к закланию.
Может быть, это часть людей от природы психологически склонная к метафизическому нонконформизму? Может это эксцессы, болезненные вывихи процесса индивидуализации, человекобожие? Или особенность западноевропейской культуры, черта “фаустовского человека”: алкание бесконечности? Ясно ведь, что действительному большинству людей во все времена были безразличны, непонятны эти метания и претензии. Конечно, легкая грусть о прожитом, хотение “по щучьему велению” или волшебством случая изменить свою участь – довольно распространенны, но их никогда всерьез никто не принимает. Как легкую рябь волнующегося моря никто не примет за омертвение штиля или ярость шторма.
Кто алкали вечности? Единицы: безыменный автор египетского папируса, размышлявший о неизвестности смерти, Гильгамеш, Екклесиаст, Чингиз-хан, Паскаль, Лев Толстой и др. Даже если мы и умножим эти единицы на сто – не все же имели возможности-способности выразить себя – врезанием в людскую память стихом, мыслью или кровью. Но дело, похоже, незаметно меняется.
Великий Повтор – Logos нормы стабильности биологического существования видов, – похоже в обозримом будущем все более и более асинхронизируется. Новое, сначала как чувство грядущего обновления, затем ценность, потом цель, и наконец как реалия, вкрадчиво проникает в исподнее Повтора. Скептики всегда говорили: новое – это просто хорошо забытое старое. И были правы. Долгое время новое было иллюзией: все что можно придумать, уже придумали, но забывают – и человек краткоживущ, и память слаба, и привычка часто заменяет разумение. Да и существование человеческих культур в так называемых “традиционных занятиях” (земледелие, скотоводство) определяло неизменность их привязки к материнскому ландшафту, общий биологически-растительный режим существования организмов высшего ранга. Все действительно повторялось с удручающим постоянством. И правы Шпенглер, Тойнби, Гумилев, вскрывающие биологические, географические связи детерминации культур-этносов и территорий, выявляющие их “одновременность”.
Но так было, похоже, до недавних пор. Вторая неолитическая революция, складывание самодостаточной хозяйственной реальности промышленного производства с ее, уже имманентными, не-биологическими законами, создали материальную силу, упрочающую сознание в новом, особом, символическом бытии и помимо его естественного носителя, тела. Способы закрепления, фиксации содержания сознания в книгах, произведениях искусства, текстах, информационных носителях не только разнообразились, но и стали доступнее многим. Однако сама промышленная революция, заложившая основы нового порядка жизни стала возможной как отдаленнейший продукт духовной революции “осевого времени” и его радикального продукта – христианства.
“Осевое время” (8-3 вв. до н.э.) или скорее философы, пророки, жившие в то время, открыли – в превращенно-абстрактной либо мистической форме – интеллигибельный мир умозрения в противополагании миру физического зрения. Тем самым сознание не только стало осознавать себя, но и попыталось метафизически укорениться – найдя себе онтологическое основание, выдумав себе alma mater : невидимый, сущностный, благий мир – одной с сознанием “текстурой”. Все они придавали, вполне правомерно, этому осознанию характер переворота, откровения, открытия. Появилось сознание своей отличности от всего остального сущего, своя, отличная от биологического распорядка, перспектива, а значит и надежда на иное существование. Если философы были более рассудочны, а значит сдержаны, то прямо осмелились сказать и пообещать людям революцию в их существовании люди пророческого, мессианского склада души, жаждущие всего теперь и здесь.
“Всякий живущий и верующий в Меня, не умрет вовек” – этот радикальный тезис Иисуса вкупе с демонстрацией Его способностей оживления и собственного воскрешения оказали в свое время почти действительно революционное воздействие, особенно на простые умы. Вот это было понятно, доступно массовому человеку: мы другие, не как все остальные существа, наши души – образ иной реальности и эта реальность гарантирует нам вечность и радость. Для этого нужны какие-то магические процедуры, вера в кого-то – ну что ж, пожалуйста, цель того стоит. Сознание коренного перелома в человеческом существовании, переживание настоящей эйфории обновления, связанные с приходом в мир Христа, присутствуют в христианской литературе того времени. “Итак, кто во Христе, - утверждает апостол Павел, - тот новая тварь: древнее прошло, теперь все ново” (выд. – В.К., 2 Кор.5.17).
Но недолго цвела надежда. Если в первые десятилетия после Иисуса еще могли быть предметом дискуссий вопросы о том, умрут ли вообще уверовавшие в Христа (а если и умрут, то оставшаяся апостолам чудодейственная сила воскресит их), то после смерти апостолов и первых христиан эйфория спала. Уже апостол Павел отодвигает воскрешение в некое туманное будущее, окончательно сдвинутое потом церковью на конец времен. Ему же принадлежит гениальная интуиция о новой плоти для воскресших, плоти, не подверженной брению.
Христианство затем коснеет, традиционализируется, становится идеологий, реально обслуживавшей Великий Повтор. Но великие идеи обновления: сверхценности духа, духовного; сознание душевного бессмертия; жизнь-ожидание Великого Перелома – существеннейшим образом выжгли старую начинку сознания “естества” (биологического мира, людей в нем – единиц Целого). Неспешность биологического порядка коснеет и традиционализирует любые, даже что ни на есть революционно-релятивистские идеи. Идеи Будды тому в подтверждение. Тоже случилось и с христианством. Но под толстым слоем мифологического пепла традиционалистско-средневековых представлений уже постоянно тлели угольки надежды. Они периодически вспыхивали в сектантских движениях и занялись новым огнем обновления в Реформации.
Реформация, возвращение к раннему христианству, его возрождение, привели, как известно, к рождению “протестантского духа” – душевного склада современной индивдуалистической личности с ее ценностями активизма, рационализма, преобразования и культа нового, оригинального. Второе издание “революции надежды” принесло с собой уже более массовые явления религиозного хилиазма, утопизма. Рационалистический вариант “социально-экономического пути” антропологической революции – как коренного изменения человеческих сообществ был предложен Марксом.
Невежество и низкий уровень производительных сил, преобладавшие в течении практически всего предшествовашего времени, объективно давали мизерное количество благ, которое узурпировало “коварное меньшинство” в обмане и помыкании над большинством. Большинство людей от природы потенциально неординарны и если создать соразмерную человеческому разуму общественную самоорганизацию, то наступит конец прежней антропологической истории и начнется новое человечество. Примерно так, упрощенно и кратко, можно представить суть эмансипационного проекта Маркса.
Радикально иной вариант идеи антропологической революции мы встречаем у Ницше в трактате “Воля к власти”. Его понимание человеческой природы предваряет современные представления физиологии и психологии о принципиальном неравенстве человеческих способностей. Но и сейчас либеральные, равно и коммунистические, идеи абстрактного гуманизма заставляют ученых и философов бояться быть заподозренным в гуманистической нелояльности – с соответствующим впоследствии заклеймением. Ницше же выразил идею “антропологического раскола” явно и недвусмысленно, в большей степени как философ: обозначив общее основание сущего и человеческого вида, выявив специфизирующие отличия основных антропологических групп и спроектировав модели будущего общечеловеческого развития.
Поднявшись выше истории вида как истории борьбы, побед, поражений, расцветов и прозябаний отдельных этносов, мы приходим к метафизической истории вида, где действующие факторы более фундаментальны, а значит более абстрактны. Ницше ставит вопросы именно о подобном, фундаментальном антропологическом раскладе. Каков состав, основные субъекты нашего вида, можно ли вообще говорить о “человечестве”? Есть ли какие-либо закономерности и направленности в существовании вида? Что нас ждет, каковы перспективы основных центров сил человечества?
Основное внимание Ницше фокусирует на анализе основных антропологических “разрядов”, которые есть в любой человеческой общности, образуя собой невидимую и непонимаемую многими, неформальную структуру. Эти метафизически разряды, в отличие от социальных групп, не имели и не имеют самоотчетных, объединяющих форм сознания, хотя интуитивно и могли осознаваться некоторыми людьми. Задача – прояснить действительный, универсальный антропологический состав человечества и установить глубинные генеалогические связи различных ценностных систем.
Метафизические идеи Ницше относительно человеческого вида очерчивают поле его возможных перспектив. Человечество он не рассматривает как уже сложившийся, вид, с четкими и общими критериями. Во-первых, потому что настроен радикально антипрогрессистски. Это естественно следует из его онтологической концепции. Человечество не представляет собой прогресса в сравнении с животными, т.к. вообще нет прогресса в реальности самой по себе и к тому же бессмысленно сравнивать явления совершенно разной природы. Люди и животные – это просто разные реальности, а человек склонен сравнивать себя с предшествующим по им же выбранной шкале измерения, которую он полагает главнейшей. Однако это совсем не так. Никто не сможет убедительно доказать общеонтологичность “колеи разума”, в коей мы вроде бы как достигли каких-то относительных успехов. Метафизические заклинания идеалистической философии о субстанциальности разума во вселенной выражают скорее “психологию надежды”. По нейтральному же критерию, хотя бы по той же ницшевской “воле к власти” принципиальных различий между человечеством и остальным живым нет.
Во-вторых, человечество еще не целое: ни расово, экономически, культурно, ни, тем более, духовно. Оно есть, как говорил Ницше, тесно переплетающаяся масса восходящих и нисходящих жизненных процессов. Можно лишь добавить, сто лет спустя, что лишь в начале ХХ1 века мы видим зарницы наступающего единства: социально-экономическая интеграция (доллар, евро, ООН, pax amerikan ), процессы культурной (масс-культура) и информационной ( Internet ) консолидации, - правда, все они скорее в имперском варианте, впрочем как всегда в истории человечества.
В-третьих, человечество как вид не прогрессирует, уровень вида в целом не повышается, пропорция “слабые-средние-сильные” неизменна. Если и достигаются “высшие типы” (самополагающие индивиды), то они не сохраняются. Самые богатые и сложные формы неустойчивы, легче гибнут. Только низшие типы обладают устойчивостью благодаря феноменальной плодовитости. Краткое существование красоты, гения и Цезаря есть явление sui generis : такого рода вещи не передаются по наследству. Более того, Ницше склоняется ко мнению, что рост власти вида зависит не от сильных вовсе, а от преуспеяния средних и низших типов, благодаря их устойчивости и плодовитости. Высшие – опасность для вида, риск новых форм. Вид, в лице своей силы, коллективной воли слабых и средних, всегда стремится погасить индивидуальную волю выдающихся индивидов. Это необходимая самооборона против того нового, что когда-нибудь будет способно поставить под вопрос прежнюю миллионнолетнюю биологическую форму вида. Ибо победа “сильных” противоречит коренным интересам вида (самовоспроизведение и устойчивость). Ведь когда утвердится господство “сильных” и их ценности, то нарушится жизненный баланс: 1\ исчезнут позитивные черты человека, его духа, привносимые “слабыми”: тонкость, понимание, духовность, гибкость; 2\ исчезнут сами “слабые” от презрения к самим себе. И, добавим к соображениям Ницше, среди “сильных” уже начнется новый виток расслоения: выделение “суперсильных”.
И, наконец, в-четвертых, развитие человечества, полагает Ницше, вовсе не обязано подчиняться нашей привычной модели рассмотрения эволюции живого организма: “юность-зрелость-старость”. Слои развития могут лежать и вперемежку друг с другом. Может через несколько тысячелетий будут существовать более юные типы человека, чем теперь.
Подобное, закатное для Ницше, понимание природы человечества как вида среди других бытийных форм, вносит существенные коррективы в его идею “антропологической революции”, смены человека сверхчеловеком. Ницше вообще точнее назвать “философом антропологической революции”, нежели “философом жизни” или “иррационалистом”, последние характеристики второстепенны.
Человек должен быть преодолен, полагал Ницше, - нужно отправляться от полного и смелого признания ценности современного человечества. Оно еще не так эффективно, но здоровья прибывает. Упадок есть симптом подспудного процесса перестройки. Это слова Ницше характеризуют его мессианистско-антропологическую настроенность. Столь, кстати, созвучную своременным в его время: марксистскому проекту и проектам онтологического перустройства русских космистов.
В трактате присутствуют две модели “антропологической революции”: старая и новая, фрагменты которых причудливо перемешаны стараниями Е.Фёрстер-Ницше. Первая, “заратустровская”, достаточно проста и незатейлива: все позитивное, жизнеспособное сосредоточено у природных владык, господ, сильных. Так называемая “гуманистическая идеология” долгие века иезуитски сковывала энергию и мощь “высшего типа” людей. Как сбросить иго пигмеев? Путем кропотливой, незаметной, заговорщеской работы, чтобы в час “Х” одним ударом придти к власти. В известный момент своих раздумий Ницше даже набросал довольно патетическую заговорщеско-буффонадную схему, из которой затем и произросли ядовитые побеги фашизма.
Высшие индивиды каким-то тайным образом объединяются, долгие годы выжидают, занимаясь укреплением дисциплины воли, тренировками совершенствуя искусство носить маски, владеть своими аффектами. Принципиальное внимание уделяется брачной политике внутри сего “тайного ордена”. Цель – власть над планетой, законодательство будущего. Внутри “своих” – благожелательность и поддержка, как, впрочем, и в любой замкнутой социальной группе. Приход к власти на Земле у Ницше туманен. Он, по его же словам, был настроен всегда антиреволюционно: толпа восхочет “нашей руки” и призовет в пастыри. Почему при этом она опять, как всегда в истории, лишь не использует “сильных” как менеджеров, Ницше не уточняет.
Иная модель “антропологической революции” присутствует более во второй части трактата. Она следует из новой редакции концепции “воли к власти”. Нет конечных целей, “высший тип” фукционален и необходим лишь в балансе с другими антропологическими типами. Ницше убеждается в том, что его партийная позиция “сильного” противоречит велениям вида в нас, великого и безмолвного. Желание того, чтобы люди жили интенсивно, творчески, ярко, чтобы исчезли тупость, посредственность, равнодушие, растительное существование – несбыточно, ибо нарушает объективный биологический расклад человечества. Последнее, объективное обстояние дел, или то, что мы принимаем за таковое, есть прежде всего закон “сохранения биологической массы”. Он уничтожит опасные прецеденты возрастания отклоняющегося и восстановит извечный баланс трех антропологических групп в своем составе.
Но где же революция? Означает ли это, что Ницше принужден отказаться от своего любимого детища? Нет, “Воля” – переходная работа к чему-то, что, увы, никогда уже не состоится. Но контуры иного подхода все же зримы.
Убедившись, что биологическое Man , некая объективная, безыменная логика больших масс людей и велений тела каждого из нас, вновь и вновь восстанавливает видовой архетип существования, Ницше радикализует свою позицию.
Предстоящую метаморфозу он уже склонен представлять вне рамок развития и без цели: как куколка превращается в бабочку. Будущее не будет лучше, сложнее, совершеннее либо наоборот, а просто другим. Другая его мысль еще более радикальна: народы и общества являются лишь материалом для создания отдельных ценных индивидов, которые онтологически значимы именно как индивиды. В условиях генно-видового статус кво (гениальность в большинстве случаев не передается по наследству, низкая плодовитость и распыленность носителей генов гениальности в популяциях) они вряд ли смогут когда-нибудь противопоставить себя старому виду как начало новой, более совершенной расы.
Однако наиболее глубокая интуиция присутствует в 676 параграфе, где определяется подлинный субстрат “антропологической революции”. Ницше утверждает, что все наши полагания целей, наши хотения, наши “я” – скорее всего ширма, знаки существенно иного, не имеющего воли, бессознательного. И это не фрейдовское бессознательное, неосознаваемая часть психической жизни. Подлинность вида в нас, единственная реальность, постоянно удостоверяемая и несущая собственно “нас”, сознание – наши индивидуальные тела. Сознание возомнило себя господином, особенно когда тело здраво и не беспокоит дух. Однако оно – обслуга тела, которое и есть единственный подлинный, натуральный субстрат антропологической эволюции, а затем, возможно, и “антропологической революции”.
Короче говоря, во всем развитии духа, быть может, дело идет о теле: это – достигающая сознательности история того факта, что образуется тело более высокого порядка. Органичное поднимается на более высокие ступени. Наша жадность в деле познания природы есть средство, при помощи которого наше тело стремится к самоусовершенствованию (и, соответственно, более пролонгированному существованию). Или скорее: предпринимаются сотни тысяч экспериментов, чтобы изменить способы питания, обстановку, образ жизни нашего тела: сознание и оценка в нем, все виды удовольствия и неудовольствия суть показатели этих изменений и экспериментов. В конечном счете, утверждал Ницше, дело идет вовсе не о человеке: он должен быть преодолен.
Сознание коррелятивно с телом, подстраивается под него, оно – квартиросъемщик, как бы оно не полагало себя домовладельцем. Оно вообще-то паразит тела, хотя, как правило, полезный, и подчинено ритму жизни хозяина. Тело, с его основными физиологическими, бытийственными характеристиками (краткосрочность, видовая функциональность, стадиальность, контекстуальная встроенность), подспудно задает и метафизические горизонты сознанию. Лишь изменив конститутивные параметры плоти мы сможем стать иными: и по сознанию, и по жизненным перспективам.
Итак, можно утверждать, что именно Ницше является подлинным метафизиком “антропологической революции”. В рамках естественно-объективистского подхода он попытался определить истоки и перспективы извечных, глубинно-человеческих интенций: к преодолению своего смертного и зависимого удела, к бытийному прорыву в иное.
Современную нам анропологическую ситуацию как нельзя лучше характеризуют пророческие слова того же Ницше: “небесное царство нищих духом уже началось”. Происходит гигантское нивелирование культуры благодаря процессам политической, экономической, информационной интеграции. Массовый вкус выбирает и поощряет развитие определенных, соответствующих ему по складу и сложности, культурных форм. Этот процесс уже неоднократно описан (наиболее ярко – Ортега-и-Гассет, “Восстание масс”) и представлен массами “образованцев” в странах “золотого миллиарда” (компьютерная грамотность, узкая профессия, у нас сюда еще добавляется знание английского). Впрочем, гораздо опаснее в будущем экспансия все возрастающих невежественных людских масс из “третьего мира” (“юга”), где чрезвычайная плодовитость соседствуют с агрессивным традиционализмом. Причем последний инфецирован алканием высокого уровня потребления и радикального передела мировых благ. Все это чревато новыми грандиозными мировыми конфликтами.
Имеет ли смысл идея “антропологической революции” в наши дни? Или это явление утопизма общественного сознания Европы Х1Х века? Или это болезненное выражение устремленности только “фаустовского человека” к бесконечности?
Думаю, что идея “антропологической революции” хотя и получила яркое, рационально-иррелигиозное выражение прежде всего в Европе, благодаре более ранней и радикальной индивидуализации, но имеет все же общечеловеческий характер. “Общечеловечность” не означает “всем” присуща, а устойчиво и везде – определенной категории людей. Они – идеалисты, нонконформисты и космополиты, разумеется, с разной степенью интенсивности выражения этих качеств. Вместе с тем, следует помнить и том, что устремленности к свободе и бессмертию имеют и иные, конформистские формы философско-идеологического воплощения – в религиях “спасения”.
Метафизические устремленности, порождающие идею “антропологической революции”, носят активистский, аффективно-волевой характер. Это ненависть к зависимости, подчинению, игре по чужим правилам, отчаяние перед небытием. Они проистекают из тоски по свободе, сладких грез о насыщенной радостями, приключениями и достойно переносимыми испытаниями, из мучительного ожидания хоть какой-нибудь новизны, от жажды существования. Разумеется, лишь интенсивная степень аффектов (зависимая от объема витальности), присущая определенной антропологической категории, способна поддерживать высокий и наступательный накал этих страстей.
Ослабленный, обессиленный их вариант дает конформизм терпения, покорности и добровольно-успокоенного рабства – духовное основание “нищих духом” всевозможных религий, равно как и “жизни одним днем”, будничности прагматизма так называемой “житейской мудрости” – метафизики “естественной установки” массового сознания (“каждый сверчок – знай свой шесток”, “плетью обуха не перешибешь” и мн. др.) Впрочем, со взгляда “с той стороны”, приверженцы идеи “антропологической революции”, да тот же Ницше, выглядят в лучшем случае “ненормальными”. Вообщем-то и это верно с позиций видовой нормы: прожить свой удел как все - размножиться, принять свою участь спокойно, “с достоинством”. Метафизические же бунтари, ставящие под вопрос святая святых вида – тело, размножающийся организм, неестественны, больны. Они больны рефлексией, гордыней – они сами хотят достичь свободы и бессмертия. И не только метафорично “в сознании”, “интеллигибельном мире”. Ницше только по-своему расставил акценты понимания этого. Причем “воля к самооформливанию” более точный термин для характеристики онтологического стержня человеческого стремления к самостийности, чем пресловутая “воля к власти”.
Далее. Мотивация “антропологической революции” всегда глубоко индивидуалистична. Более того, радикально-индивидуалистична. Это всегда бунт против своего удела. Ради чего? Чтобы быть самим по себе, не единицей, сегментом, и быть всегда иным. Ради коренного удовольствия творить и преобразовывать. Дабы именно творчество стало новым масштабом человеческого мира. Эта избыточная сила проявляется в духовности, которая ставит самой себе новые цели. Однако любая, даже самая высшая духовность радикально ограничена условиями сохранения своего тела и, опосредовано, популяции тел своих сородичей. Человеческая животность должна модифицироваться. Старый Биологический Порядок связки “сознания-тела” находится на пороге своей радикальной трансформации в новую ипостась.
Изменять, таким образом, следует уже не общество, экономические и социокультурные условия. Примеры стран “золотого миллиарда” показывают, что “общественный лимит” на исходе. Эффект облагораживающего воздействия на людей социоэкономических улучшений скоротечен и преходящ. Человек доказал, что он не меняется в коренных отношениях. Не мудрено, ведь базовые антропологические условия не изменились, они те же, что и тысячелетия назад. “Условия содержания” индивидуального духа – плоть, индивидуальное тело. Оно есть вид во плоти, плоти каждого из нас.
Тело масштабирует основы человеческой жизнедеятельности, основы человеческого познания и миропонимания. Даже в высших, казалось бы, сферах духа властно присутствуют “условия его содержания” (психология метафизики). Как бы не изменилась жизнь людей, особенно за два последних столетия, антропо-экзистенциальные основы, биологические ритмы в основном не изменилась. Базисные формы проживания-переживания конституируются константами как индивидуального физиолого-телесного бытия, так и поло-этнического, видового. Они задают не только диапазоны чувственного восприятия и описания мира, но также “смыслы жизни”, ценности и перспективы миропонимания людей. “Все пройдет”, “нет ничего нового под солнцем”, “всем – одно” – ничего не изменилось с Екклесиаста. Цикл: [удивление волшебством, восторг открытия мира, наив универсальности детства] – [расцвет витальности, пиршество чувственности, поднимающееся, ювенильное сознание (ценности любви, успеха, сияющих перспектив)] – [зрелость разволшебствования мира, рефлексия, творческая продуктивность, остановка, скептицизм, первые зарницы увядания тела] – [увядание, телесные страдания отработанного видового материала, мудрость равнодушия, успокоенность, сожаление, отчаяние перед обрывом].
Сюда же добавляется физиологический аппарат, задающий параметры восприятия (пространство, время, бинарность), слух и зрение. Собственно тело и создает нашу трансцендентальную сферу существования. Разумеется, не само, а опосредованно, через дух. Дух полагает, что символическая реальность – его произведение. Это так, но отчасти. Отдельный дух выражает, означивает сокровенно-неосознаваемые явления, устремления, ожидания высшей и объективной для него видовой реальности – реальности своего индивидуального тела. Оно безмолвствует, но от него зависит благополучие духа и срок его существования. Автономность духа имеет место быть, но она весьма относительна, т.к. сами ее границы – границы казалось бы суверенных форм: познания, искусства, нравственности, религии – определены нашим антропологическим естеством, потребностями тела и психики.
Манифестации духа являются во многом сублимациями “условий его содержания”, какие бы причудливые и даже, казалось бы “враждебные” по отношению к своему телу (аскеза), теоретические формы они не принимали. Клеймо “материи”, т.е. плоти, не выводимо с духа. Это границы жизненных смыслов, границы познания. Даже в самых интеллигибельных учениях мы встречаем в самых их основаниях лихорадочный блеск чувственности и истому жизненно-телесных ожиданий: идеи параллельного мира духовных сущностей Платона непременно “благие”, критерием истинности априорных идей Декарта выступают метафоры зрения “ясность” и “отчетливость”.
Выйти за пределы трансцендентального означает изменение не “точки зрения”, не какой-то духовный парадигмальный переворот. Метафора вселенского универсализма сознания лишь убаюкивает, ублажает нас, отвлекая от шагов по действительному прорыву – вот уже тысячелетия: начиная с мифологических наитий нашего “океанизма” вплоть до подобных же, уже рационалистически-доктринерских a la Гегель или интуиций в духе Юнга, Грофа или Бома. Увы, но вера во всеобщую идеальность мировой субстанции столь же имеет мало под собой оснований, как и вера в персонифицированную, антропоморфизованную мировую субстанцию a la Иегова, Христос или Аллах. “Текстура” мира, в лучшем для нас случае, амбивалентна – и нерасторжимо. Чистых форм материальности либо идеальности не бывает. Это относимо и к высшим возможным бытийным силам. Они могут быть только консубстанциальны, мощному духу соответствует и мощная, ноская плоть.
Вот уже 40 тысячелетий, если доверять научной традиции, мы существуем как вид разумных животных: в телах которых появилось сознание - сначала эффективнейшее средство выживания, постепенно становящееся самооформляющимся, суверенизующимся началом, способным уже осторожно “подгонять под себя”, под новые перспективы, своего носителя, молчаливого Старшего Брата.
Эти тысячелетия не прошли даром. Мы изучали свое тело и собственно себя: сокровенные глубины психики и сознания. Выявили пределы познания (Кант) и онтологии-морали (Ницше). Тысячелетия самопознания подвели к идее “антропологической революции”, которую в религиозной форме выразил еще апостол Павел: вновь придем, но в новой плоти. Собственно христианство и оказалось конечной причиной инфицирования прежде всего части западного человечества идеей радикального онтологического обновления и бессмертия. Прорвать старый антропологический круг существования можно лишь коэволюционным изменением тела и духа. Термин “революция” имеет скорее метафорическое, чем какое-то аналогичное социально-политическим явлениям, значение. Длиться она будет довольно долго.
Бессмысленно задавать вопросы: “кому она нужна?”, “для чего?”, “лучше это будет или лучше все оставить по-прежнему?” Само развитие генетики, биотехнологий приведет, рано или поздно, несмотря на любые запреты к постановке и тому или иному решению проблемы новой плоти (и, соответственно, нового сознания) – нового человечества. Будет, вероятно, гигантское консервативное большинство: традиционалисты и женщины. Последним, как плотяным носителям homo sapiens , совершенным машинам биологической репродукции, будет глубоко и органично ненавистна идея вмешательства в естество, которое они и олицетворяют. Кругозор большинства вполне совпадает с условиями-ценностями биологического статус кво.
Кто будет взыскать экспериментов, несомненно многие последствия из которых будут сначала либо плачевны, либо ужасны? Космополиты и интеллектуалы, в наибольшей степени оторвавшиеся от традиционалистско-видовых ценностей (кровнородственных и этнокорпоративных), идеалисты, решившие “подчинить материю”, для чего создать себе новую, соответствующую грандиозности задачи, плоть.
Будут ли жесточайше табуированы эти возможные эксперименты, а их инициаторы репрессированы и изгнаны – можно только гадать на кофейной гуще. Но то, что появилось – уже не исчезнет, а найдет иные формы своего развития. Будет ли это раньше, позже, быстрее либо растянется на столетия, пройдет в ужасных конфликтах либо мирно – вопрос второстепенный.
Во времена Ницше еще не просматривались контуры возможных путей развития “антропологической революции”. Обсуждаемые перспективы современных билогических исследований, равно как и футуристическая литература, позволяют сегодня предположительно говорить, по крайней мере, о двух сценариях.
Первый – это генная инженерия. Постепенное, осторожное вмешательство в видовой генный материал – как с целями коррекции, балансировки взаимосвязи явно “позитивных” и якобы “ограничивающих наши возможности” его элементов, так и с целями антропоселекции (видимо возможной только на глубоко конфиденциальном уровне). Появление новых людей (как и непременных мутантов) с новыми возможностями будет элитарным и несправедливым для остального абсолютного большинства. Трудно даже представить их возможные взаимоотношения и социальные конфликты. “Новые” будут исходно ощущать себя новой расой и лучшим выходом будет, вероятно, хотя бы временная сегрегация. В ней коэволюционно и естественно, и, надеемся мирно, может определиться наследник изначального вида.
Второй вариант сценарий предпочтительнее. Он сохраняет преемственность. Речь идет о пролонгации жизни отдельных людей. Либо имеющих для этого средства, либо заслуживших это у общества и сделавшие выбор в пользу “иного существования”. Постепенная замена естественных систем организма на биополимерные – трудно говорить более определенно, да и вряд ли нужно, важна общая идея. Здесь сознание нового человека, в отличие от первого варианта, проходит общечеловеческий опыт видового существования, понимание и взаимосвязь со “старым” человечеством сохраняется. Последнее будет выполнять функцию имманентного вочеловечивания. Это детсад, необходимая стадия развития, как стадия “куколки” у бабочки. Здесь не могут возникнуть и развиться межвидовые конфликты. Сознание, получив новую плоть, либо начнет исподволь меняться, либо останется в старом качестве.
Скорее всего, будут обретать действительность оба сценария, если и не другие. Биология человека естественно меняется – в силу радикального изменения условий существования с вступлением в индустриальную эру, особенно в последние полтораста лет. Достаточно медленно меняется, ведь речь идет о смехотворно малом сроке, но изменения налицо и об этом говорят, правда, как “отклонениях от нормы”, этологи и психологи. Таким образом, суть идеи “антропологической революции” в утверждении о надвигающейся глубинной революции – не в сфере духа или в политике-экономике, ибо они имеют всегда лишь косметический характер, не изменяя фундаментального антропо-экзистенциального расклада, а в постепенной тотальной трансформации “тела-психики-сознания”. Где ведущими будут метаморфозы самого вида – индивидуального тела человека, его генных конфигураций, задающих самые общие, малоопределенные, но все же достаточно явственные для современной науки и философии, границы и масштабы жизни, познания.
Разум дает формы, в пределе со-размерные телу (психике), символизируя, конфигурируя в значениях условия нашего сохранения. Все, что “вне” этих условий: противоречит или не относится к ним – либо отвергается как враждебное, противоестественное, либо лишено для нас интереса (прагматического, познавательного, эстетического). Как бы ни было гибко наше сознание, богато воображение (особенно в случае обогащения иновидческим опытом других возможных разумных рас), однако действительное размыкание трансцендентальной сферы возможно лишь при контролируемых изменениях параметров тела, нервной системы.
Идея “антропологической революции” – одна из перспектив экспансии человека в направлении установления более всеобъемлющих форм контроля над своим окружением и собой (самодетерминация). Более отдаленно маячащая цель – обретение бессмертия и власти формирования материи. На этом пути человечество, скорее всего, потеряет себя в прежнем качестве, как вид разумных животных, имеющий социум и половую дифференциацию. Если это и “конечная цель”, то лишь метафорически, – поскольку есть не что иное, как гиперболизация и попытка последовательно продумать возможные пути реализации некоторых глубинных человеческих устремлений: к свободе и бессмертию. Подобное же требует радикального бытийного прорыва, смены расписания старого биологического порядка стадности, функциональности и размножения-поколенности.
|