Р.Ш. Мухамадиев
кандидат философских наук
“ГАМЛЕТ” Как трагедия христианского жертвенного подвига
(Продолжение, начало см. Credo № 6, 2000г.)
Трагедия короля Клавдия в том, что он полагал, что, убив брата, он сумеет заменить его так, что никто подмены и не заметит, ведь он ничем не хуже своего брата, а в уме, коварстве и хитрости ему вовсе нет равных. Следовательно, убийство брата было бы своего рода механической заменой, но не более того. На первый взгляд эта мысль может показаться несколько наивной: разве может один человек, пусть даже родной брат, заменить собой другого, ведь подобную подмену все заметят сразу? Однако здесь не все так просто, и речь идет не о том, чтобы люди были похожи друг на друга как две капли воды чисто внешне, а о похожести внутренней, о так называемой категории людей-винтиков. И действительно, Шекспир блестяще демонстрирует эту категорию не только на примере Розенкранца и Гильденстерна, которые различны меж собой лишь внешне, но по образу мыслей и поведению представляют собой абсолютное единство, поэтому один всегда способен полностью заменить собой другого так, что никто этой подмены и не заметит; но и, пожалуй еще больше и выразительнее он демонстрирует это на примере Полония и сменившего его Озрика. Полоний и Озрик – это люди-винтики, которые по своему внутреннему устройству абсолютно идентичны, несмотря на то, что внешне они могут отличаться друг от друга. Шекспир дает это понять двумя эпизодами, когда Полоний приходит за Гамлетом, чтобы пригласить его к королеве, то принц спрашивает его:
Видите вы вон то облако в форме верблюда?
Полоний:
Ей-богу, вижу, и, действительно, ни дать, ни взять – верблюд.
Гамлет:
По-моему, оно смахивает на хорька.
Полоний:
Правильно, спинка хорьковая.
Гамлет:
Или как у кита.
Полоний:
Совершенно как у кита.
Во втором эпизоде уже Озрик оказывается в аналогичной ситуации и ведет себя точно также, как и Полоний. Гамлет говорит ему:
Но пользуйтесь шляпой по назначению.
Ее место на голове.
Озрик:
Ваше Высочество, благодарю Вас. Очень жарко.
Гамлет:
Нет, поверьте, очень холодно. Ветер с севера.
Озрик:
Действительно, несколько холодновато. Ваша правда.
Гамлет:
И все же, я бы сказал, страшная жара и духота
для моей комплекции.
Озрик:
Принц – неописуемая! Такая духота,
что просто не подберу слова.
Таким образом, Шекспир дает понять, что механическая замена одного другим, особенно когда речь идет о людях-винтиках, вполне возможна. Другое дело, что Клавдий так думал обо всех людях и смотрел на них, прежде всего, как на средство для достижения своих целей, поэтому они были пешками в его руках и ничем более. Но с Гамлетом он ошибся.
Хотя вначале казалось, что все идет именно так, как он и рассчитывал. Но это была только видимость, обманчивая тишина перед бурей, поэтому умоисступление Гамлета, а прежде его упорство в трауре, сразу же были восприняты с большой настороженностью, и все-таки гром грянул внезапно, сразив его в самое сердце. Клавдий понял, что отступать уже поздно, так как в его сердце нет места раскаянью и покаяться он не может; что небеса решили покарать его, избрав для этого Гамлета и сделав его бичом правосудия. Как раненый зверь, в ярости и бешенной злобе вступает он в сражение с Гамлетом, но это не открытый бой, на который он не способен, а хитрость, коварство и подлость становятся его оружием. Каиново клеймо горит на его челе, как вечное проклятье, и он осужден нести этот крест до могильной плиты.
Клавдий не хотел ни с кем воевать. Война – это не его стихия, для его трусливого характера она органически чужда. Несомненно, что Гамлет стал бы королем после его смерти (если бы, конечно, у них не родился сын; что мало вероятно, учитывая их возраст, хотя и не исключено), не случайно Клавдий при всех обещает Гамлету, прося его:
Тебя мы просим, брось
Бесплодную печаль, о нас помысли
Как об отце; пусть не забудет мир,
Что ты всех ближе к нашему престолу,
И я не меньшей щедростью любви,
Чем сына самый нежный из отцов,
Тебя дарю.
Он надеялся, что ему удастся добиться, если не любви Гамлета, то хотя бы дружеского расположения, ведь Гертруда любила сына. Он мечтал, что сможет вместе с нею прожить счастливую жизнь, чтобы вместе предстать пред божьим судом на небесах, но не земле. Быть счастливым любой ценой здесь, на земле, а там будь что будет, как говорится семь бед – один ответ. И вот все рухнуло, рухнуло разом, в одночасье. Хитрый лис, несмотря на все свое коварство не способен заменить собою льва, даже если напялит на себя львиную шкуру, ибо повадки его останутся все такими же – лисьими. Случилось то, что и должно было произойти – мир заметил подмену, а небеса не смогли простить злодеяния. Оказалось невозможным вымолить прощенья, сохранив при этом свой грех и те плоды, которые он принес. Пригубив от дьявольского напитка, ему уже ничего другого не оставалось как испить весь кубок до дна. Счастье было призрачным и недолгим.
Теперь необходимо выяснить до конца, какова же роль королевы во всем этом. Как мы уже отмечали выше, Гамлет считал, что Гертруда вышла замуж за Клавдия только из расчета, но не по любви. Он открыто говорит об этом королеве:
С какой горы пойти в таком болоте
Искать свой корм! О, есть у вас глаза?
То не любовь, затем что в ваши годы
Разгул в крови утих, – он присмирел
И связан разумом; а что за разум
Сравнит то с этим? Чувства есть у вас,
Раз есть движенья; только эти чувства
Разрушены; безумный различил бы,
И, как бы чувства ни служили бреду,
У них бы все ж явился некий выбор
Перед таким несходством. (III, 4)
А перед этим он открыто бросает ей обвинение в убийстве, когда королева в ужасе от происшедшего на ее глазах убийства Полония, восклицает: “Что за кровавый и шальной поступок!”, то Гамлет отвечает ей прямо в глаза: “Немногим хуже, чем, в грехе проклятом, убив царя, венчаться с царским братом”. Очевидно, что Гамлет видит в поступках матери только голый расчет и ничего больше. Но голым расчетом понять, а тем более, объяснить ее поведение принципиально невозможно.
Дело в том, что Гертруда и так оставалась прямой наследницей престола и, будь ее воля, она могла бы и далее царствовать единолично, либо отказаться от трона в пользу Гамлета, но она выбирает самый неожиданный вариант – выходит замуж за Клавдия, что само по себе является безрассудством, поскольку она таким выбором приближает к трону Клавдия, разделив и даже можно сказать, передав ему в руки бразды правления государством, и в то же время она еще более отдаляет Гамлета от престола. Такой поступок невозможно объяснить корыстными интересами или простым расчетом, но вполне можно истолковать как проявление любви. Гамлет считает, что в таком возрасте любить уже невозможно, поскольку в зрелом возрасте господствует не страсть, а здравый смысл. И в этом он прав, но это доказывает только то, что Гертруда и Клавдий полюбили друг друга намного раньше, а невозможность открытой, свободной любви лишь распаляла чувства, делая их все более глубокими и сильными. И именно в недрах этой любви однажды созрел план устранения внешних оков и внешних препятствий, каковым был брак с отцом Гамлета. Королева сама не участвовала в убийстве супруга (ибо в этом не было никакой необходимости), но Клавдий убил брата с молчаливого согласия его жены, более того, если бы у него не было уверенности в ее молчаливом одобрении или, наоборот, он был бы уверен, что королева его не любит и никогда не согласится выйти за него замуж, то он никогда не совершил бы этого убийства, поскольку потом ему пришлось бы убивать и королеву, и Гамлета, как наиболее вероятных претендентов на царский трон. Любовь Гертруды обещала ему не только престол, но и возможность мирным путем, без кровопролития поладить с принцем. Поэтому, не может быть никаких сомнений в том, что королева подозревала и догадывалась об истинной причине кончины своего мужа. Не случайно, она задает, омраченному смертью отца, Гамлету следующий вопрос:
“Так что ж в его судьбе
Столь необычным кажется тебе?” (I, 2)
Видимо, она поняла, что Гамлет также подозревает что-то неладное в кончине отца. И даже после того как Гамлет открыто обвинил ее в пособничестве и соучастии в преступлении, когда она сама призналась:
“О, довольно, Гамлет
Ты мне глаза направил прямо в душу,
И в ней я вижу столько черных пятен,
Что их ничем не вывести” (III, 4)
Даже после этого она остается верной королю, а все его слова приписывает только умоисступленью Гамлета. Трагедия королевы в том, что она одновременно любит как Гамлета, так и Клавдия, смертельно ненавидящих друг друга. Любовь и ненависть сплелись здесь воедино. Она не может бросить ни того, ни другого, а это неизбежно ведет к трагическому концу, поскольку соединить их невозможно, так же, как невозможно жить, разорвавшись на две половины. Оказавшись между двух огней, она становится жертвой этой борьбы.
Клавдий и Гертруда понимают, что счастье их оказалось непрочным, недолгим, и чувствуют как земля уходит у них из под ног, как беды повалили толпами, одна за другой. Сначала королева тайно признается:
Моей больной душе, где грех живет,
Все кажется предвестием злых невзгод;
Всего страшится тайная вина
И этим страхом изобличена. (IV, 5)
Потом и король со скорбью подтверждает:
Ах, Гертруда, беды,
Когда идут, идут не в одиночку
А толпами. Ее отец убит;
Ваш сын далек, неистовый виновник
Своей же ссылки; всполошен народ,
Гнилой и мутный в шепотах и в мыслях,
Полониевою смертью; было глупо
Похоронить его тайком; Офелия
Разлучена с собой и с мыслью светлой,
Без коей мы – лишь звери иль картины;
И, наконец, хоть стоит остального, –
Лаэрт из Франции вернулся тайно,
Живет сомненьем, кутается в тучи,
А шептуны ему смущают слух
Тлетворною молвой про смерть отца;
И так как нет предмета, подозренье
Начнет на нас же возлагать вину
Из уст в уста. О, милая Гертруда,
Все это, как картечь, мне шлет с избытком
Смерть отовсюду. (IV, 5)
Таковы печальные плоды, посеянные их злосчастной любовью и свершенным преступлением. Но раскаиваться уже поздно, мосты для отступления сожжены и остается только одно – стремительно нестись навстречу катастрофе. А главной причиной всех бед Клавдий считает Гамлета, который в своем упорстве не считается с мнением короля и королевы, в безумии убивает Полония и становится источником страданий Офелии и ее брата. Убийство Полония дает волю ненависти Клавдия и он, уже не боясь мнения королевы, открыто заявляет:
Его свобода пагубна для всех,
Для вас самих, для нас и для любого.
Кто будет отвечать за грех кровавый?
Его на нас возложат, чья забота
Была стеречь, взять в руки, удалить
Безумного; а мы из-за любви
Не видели того, что надлежало,
И, словно обладатель мерзкой язвы,
Боящийся огласки, дали ей
До мозга въесться в жизнь. (IV, 1)
Теперь у него есть прекрасный повод расправиться с Гамлетом, не взирая, при этом, на любовь Гертруды к сыну. Становится очевидным, что схватка с Гамлетом назрела, и избежать ее уже никак не удастся. Необходимо было уничтожить эту язву, чтобы всем остальным жилось спокойно. И эту “благородную” миссию король взвалил на свои, придавленные жестокой судьбой, плечи. Он тут же пустил в ход свой ум, изощренный в коварных, подлых интригах и разработал план, как убрать Гамлета чужими руками, поскольку никак иначе справиться с ним не мог. Сама судьба послала ему в руки Лаэрта разъяренного смертью и похоронами отца и жаждущего отомстить обидчику во что бы то ни стало.
Пожалуй, ни в одной другой сцене пьесы не обнажается до последнего предела беспомощность Клавдия перед открытой борьбой – когда Лаэрт, как разъяренный лев, врывается в покои короля, то вновь его спасает дьявольская изворотливость – так же как ни в одной другой сцене не проявляется так открыто любовь Гертруды к Клавдию. Если все разбежались от страха перед Лаэртом, то она пытается остановить их грозными окликами:
Визжат и рады, сбившись со следа!
Назад, дрянные датские собаки!”
А когда Лаэрт обращается к королю, оскорбляя его:
Ты, мерзостный король, верни отца мне!
То именно королева отвечает ему, преградив собой дорогу между ним и королем: “Спокойно, друг”. Наконец, когда король отвечает Лаэрту, что Полоний мертв, то королева тут же добавляет: “Но король здесь ни при чем”. (IV, 5)
Можно со всей определенностью сказать, что если бы не мужественное поведение королевы в минуты опасности, то неизвестно, как и чем бы эта сцена кончилась, а ее поведение говорит о том, что она испугалась не столько за себя, сколько за него. Королю удалось довольно быстро взять себя в руки, изменить ситуацию в свою пользу: Лаэрт ворвавшийся к царю, как разъяренный лев, ушел от него как укрощенный теленок, а Клавдий заручился поддержкой столь необходимой ему и восполняющей его главный недостаток – физическую крепость и отвагу. Своим острием этот союз был направлен против Гамлета. Таким образом, меч судьбы поднялся и завис над головой Гамлета, и уже ничто не могло спасти его.
Весь мир ополчился против Гамлета, упреки и обвинения сыплются на него со всех сторон. В пьесе нет практически ни одного персонажа, за исключением фигур второго плана – Горацио и Фортинбраса – кому бы он, волей или неволей, не причинил каких-либо страданий и бед. Мало того, что он соблазнил и обесчестил Офелию, а затем цинично издевался над ней во время спектакля, он же еще стал виновником смерти ее отца, Полония. Как черная, неприступная скала, не предвещающая ничего хорошего, стоял он на пути к счастью Гертруды и Клавдия, не давая им жить мирной и счастливой жизнью. А кто отправил на тот свет Гильденстерна и Фортинбраса, причем сделал это Гамлет тогда, когда угроза его собственной жизни миновала, а ведь они когда-то вместе учились и были друзьями. А кто открыто издевался вначале нал Полонием, а затем над Озриком? Кто критикует все и вся и глумится над всем? Гамлет, Гамлет и еще раз Гамлет. Так кто же он в конце концов, чудовище, пожирающее все, что ему попадается на глаза и сеющее вокруг себя смерть или же все-таки герой, обреченный в одиночку сражаться с целым миром лжи, подлости и вероломства?
3. Трагедия Гамлета.
Как уже отмечалось выше, основной проблемой, над которой изощряли свои умы лучшие представители философской и литературоведческой мысли, является проблема медлительности, которая базируется на двух моментах; во-первых, на вопросе, который за истекшие столетия приобрел поистине гамлетовский характер “быть или не быть”, и который до сих пор висит над трагедией как дамоклов меч, – почему Гамлет, узнав об убийстве от призрака, не убивает короля во время молитвы. Вторым моментом являются его монологи, в которых он не устает упрекать себя в медлительности.
Уже в 1736 году Томас Ханмер указывает на то, что Гамлет, узнав тайну убийства отца в первом действии, затягивает на целых четыре акта задачу отмщения. Ханмер, считавший Гамлета смелым и решительным человеком, объясняет это тем, что “если бы Гамлет сразу осуществил эту задачу, то не получилось бы никакой пьесы”. Следовательно, Шекспир сознательно откладывает решение данного вопроса. Аналогичной точки зрения придерживается и Брандес: “Не надо забывать, – пишет он, – что это драматическое чудо, недействующий герой, требовалось до некоторой степени самой техникой драмы. Если бы Гамлет, тотчас же по получении от тени сведений о совершенном преступлении, убил короля, пьеса была бы окончена вместе с окончанием одного единственного акта. Поэтому было совершенно необходимо придумывать способы замедлить действие”, (5, с. 234). Этот подход получил достаточно широкое распространение в литературоведении. Так, например, Эйхенбаум, сопоставляя образы Валленштейна и Гамлета утверждает, что: “На самом деле, не потому задерживается трагедия, что Шиллеру надо разработать психологию медлительности, а как раз наоборот – потому Валленштейн медлит, что трагедию надо задержать, а задержание это скрыть. То же самое и в “Гамлете”. Недаром существуют прямо противоположные толкования Гамлета как личности, и все по-своему правы, потому что все одинаково ошибаются. Как Гамлет, так и Валленштейн даны в двух необходимых для разработки трагической формы аспектах – как сила движущая и как сила задерживающая. Вместо простого движения вперед по сюжетной схеме – нечто вроде танца с движениями сложными. С психологической точки зрения – почти противоречие... Совершенно верно – потому что психология служит только мотивировкой: герой кажется личностью, а на самом деле – он маска. Шекспир ввел в трагедию призрак отца и сделал Гамлета философом – мотивировка движения и задержания. Шиллер делает Валленштейна изменником почти против его воли, чтобы создать движение трагедии, и вводит астрологический элемент, которым мотивируется задержание”, (26, с. 81). Но его слабость заключается в том, что он допускает возможность незнания Шекспиром всей фабулы сразу, будто поэт, приступая к созданию пьесы, не имел в голове никакого, хоть мало-мальски продуманного плана и только по ходу пьесы придумывал различные увертки, чтобы как-то спасти и сохранить целостность произведения. Это невозможно, ибо тогда необходимо отказаться от тезиса о строгой, логической последовательности, которую мы уже частично продемонстрировали. Следовательно, надо исходить не из того, что Шекспир якобы искусственно затягивает процесс отмщения и действие всей пьесы, а из того, что в самом тексте уже задана Шекспиром та причина, которая исчерпывающим образом объясняет поведение Гамлета.
Как известно, Гамлет отказывается убивать короля во время молитвы, якобы потому, что его отец предстал пред высшим судом непомазанным и не причащенным, когда его грехи цвели как майский цвет, поэтому если бы он убил короля за молитвой, то оказал бы ему этим только услугу, следовательно, короля необходимо было так же застигнуть врасплох во время его злодеяний и уже только тогда отправить на тот свет. Такова мотивировка Гамлета, приведшая его к отказу от исполнения мести немедленно. Но именно эта мотивировка менее всего устраивает критиков и более всего подвергается сомнению с их стороны. Они выдвигают при этом довольно убедительные аргументы: во-первых, многие критики указывают на то, что эта мотивировка вводится Шекспиром впервые и как, утверждает Выготский: “Нигде в трагедии, ни раньше, ни после, нет больше того нового условия для убийства, которое Гамлет себе ставит: убить непременно в грехе, так, чтобы погубить короля и за могилой”, (7, с. 221). Забегая вперед, скажем, что это не так, в действительности в тексте этот мотив встречается не в первый раз, и позже мы укажем на это место, а сейчас для нас важно проследить направление мысли шекспироведения по данному вопросу.
Дело в том, что на этом вопросе держится практически вся критическая литература, потому что нигде, с точки зрения критиков, логическая противоречивость пьесы не выступает с такой кажущейся очевидностью, как именно в этом фрагменте. И если проследить развитие действия в пьесе, то мы обнаружим следующее: Призрак сообщает Гамлету об убийстве; Гамлет вначале клятвенно обещает отомстить злодею, но потом вдруг начинает сомневаться в словах Призрака и решает проверить их достоверность, для чего устраивает сцену с “мышеловкой”; мышеловка срабатывает и Гамлет уже нисколько не сомневается в том, что именно дядя убил его отца, и тут Гамлет по обыкновению начинает терзать себя упреками в бездействии, а потом говорит:
Теперь как раз тот колдовской час ночи,
Когда гроба зияют и заразой
Ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови
Испить бы мог и совершить такое,
Что день бы дрогнул. (III, 2)
После этих слов, кажется, что в мире нет ничего, что могло бы остановить его решимость свершить задуманное. И вот сама судьба посылает короля ему в руки, потому что по пути он застает его одного за молитвой, но вопреки всем ожиданиям и вопреки собственным же словам он вдруг отказывается убивать короля и заявляет:
Отец сражен был в грубом пресыщенье,
Когда его грехи цвели, как май;
Каков расчет с ним, знает только небо.
Но по тому, как можем мы судить,
С ним тяжело; и буду ль я отмщен,
Сразив убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он в путь снаряжен и готов?
Нет.
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра. Тогда его сшиби,
Так, чтобы пятками брыкнул он в небо
И чтоб душа была черна, как ад,
Куда она отправится. (III, 3)
Такое поведение сбивает с толку всех исследователей и они, как мы уже видели, не могут найти ему разумное объяснение и обрушивают на Гамлета потоки критики, упреков и откровенных ругательств. А сама мотивировка признается простой отговоркой или нежеланием действовать. К тому же ставится под сомнение, что молитва могла помешать Гамлету исполнить свой обет, ведь он учился в Виттенбергском университете, где вольнодумство уже давно вошло в норму, поэтому вряд ли принц мог быть настолько набожным, чтобы молитва возымела на него подобное влияние и встала препятствием на пути к мести.
В самом деле, ведь отвечает же Лаэрт на вопрос короля: “чем же ты докажешь, что ты и впрямь сын твоего отца?” -- “Ему я в церкви перережу горло”. Если для Лаэрта, даже церковь, святое место, не может быть преградой на пути мести, то почему Гамлет медлит, непонятно. Король также поддерживает Лаэрта и признает: “Да, для убийства нет святой защиты, и месть преград не знает”.
Но еще более запутывает дело убийство Гамлетом Полония вместо короля, которое происходит практически тут же после сцены с молитвой, с минимальной разницей во времени. По пути к королеве Гамлет сталкивается с королем, но отказывается убить его, а, придя к королеве, после непродолжительной беседы, услышав вдруг крики и шорох за ковром, он с криками “крыса!, крыса!” прокалывает ковер и убивает Полония. Налицо очевидная несостыковка и режущее глаза противоречие – так считает практически все шекспироведение. Именно этот фрагмент стал камнем преткновения для всех без исключения исследователей, которые так и не смогли найти какое-то разумное и достаточно убедительное объяснение поступкам Гамлета.
Это обстоятельство и породило те бесконечные комментарии, которые сопровождают “Гамлета” чуть ли не с самого рождения. И по сей день исследователи, сталкиваясь с этим препятствием, ищут обходные пути где-нибудь в стороне, но не в самом произведении. Карл Вердер считал, что для трагической мести необходимо возмездие, возмездие должно быть справедливым, а для справедливости необходимо оправдание мести перед всем миром”. Но как сумел бы Гамлет оправдаться и доказать свою правоту, если бы вместо Полония он все-таки убил бы короля? Вряд ли, мать стала бы подтверждать его правоту, ибо она не знала точно, действительно ли Клавдий убил ее мужа, а других свидетелей, способных подтвердить правоту, у Гамлета не было. К тому же самого Гамлета в таком случае очень легко можно было бы обвинить в стремлении узурпировать власть. Не срабатывает также утверждение современного исследователя А.Аникста, который считает, что: “У Гамлета есть своя этика мести. Он хочет, чтобы Клавдий узнал, за что его ожидает кара”, (1, с. 100). Но как бы Клавдий узнал за что его убили, если бы он действительно находился в тот момент за ковром? И что же это за этика мести, если она приложима, да и то с большими оговорками, только к фрагменту с молитвой короля, но никак неприменима к фрагменту с Полонием и Розенкранца с Гильденстерном, которых Гамлет также отправляет на тот свет? Где же этика мести? Далее Аникст утверждает, что “по законам шекспировской драмы словам героя надо верить” (с. 110). Но Волькенштейн высказывает прямо противоположную точку зрения, что “драматическому герою нельзя верить на слово, надо проверить, как он действует”, (6, с. 154).
Критики Н.Хадсон и Э.Дж.Уолдок настаивают на том, что проблема медлительности вообще есть результат чтения трагедии, но когда зритель приходит в театр, а Шекспир писал свои пьесы в основном для сцены, то никакого впечатления о медлительности у него не возникает, поэтому трагедию надо просто смотреть, не вдаваясь в частности и детали, а не рассуждать, почему Гамлет медлит. Но эти критики не учитывают того обстоятельства, что зритель видит на сцене не шекспировского “Гамлета”, а его переработку, которую всякий раз предлагает им режиссер, следовательно, режиссеру в свою очередь так же приходится сталкиваться с данной проблемой, поэтому зрительское восприятие никоим образом не может служить критерием в решении данной проблемы.
Ошибочными, на наш взгляд, также являются концепции исходящие из субъективных свойств и черт Гамлета – характера, натуры, психологии и т.д. Родоначальником такого подхода можно считать Гете, который в “Вильгельме Мейстере” объясняет медлительность Гамлета тем, что: великое деяние возложено на душу, которой деяние это не под силу... Прекрасное, чистое, благородное, высоконравственное существо, лишенное силы чувства, делающей героя, гибнет под бременем, которого он не мог ни снести, ни сбросить. Всякий долг для него священен, а этот непомерно тяжел. От него требуют невозможного, – невозможного не самого по себе, а того, что для него невозможно...”, (9, стр. 248). Тургенев же считал, что Гамлет законченный эгоист, неспособный никого любить, кроме самого себя. “Кто, жертвует собою, вздумал бы сперва рассчитывать и взвешивать все последствия, всю вероятность пользы своего поступка, тот едва ли способен на самопожертвование. С Гамлетом ничего подобного случиться не может: ему ли, с его проницательным, тонким, скептическим умом, ему ли впасть в такую грубую ошибку!” (21, стр. 178). Забегая вперед, скажем, что Гамлет, как раз и совершает подвиг самопожертвования, но об этом позже.
Не имеет смысла перечислять все концепции и подходы появившиеся на свет божий, как реакция на проблему медлительности. Скажем только, что эта проблема создана самой критикой, а не пьесой, что же касается текста трагедии, то в нем есть все необходимые доказательства истинности и задача заключалась лишь в том, чтобы обнаружить их непосредственно в тексте, а не сочинять и выдумывать за Шекспира оправдательные причины. Теперь, нам предстоит доказать, что проблема медлительности всецело надуманная проблема и к пьесе Шекспира никакого отношения не имеет.
Мы приводили выше слова Выготского, который, как и многие критики, считает, что мотивировка, которую приводит Гамлет, отказываясь убить короля, приводится им впервые, и именно поэтому оказывается совершенно неожиданной, вызывающей сомнения и неубедительной. В действительности, эта мотивировка уже прозвучала прежде из уст самого Призрака:
Я скошен был в цвету моих грехов,
Врасплох, непричащен и непомазан;
Не сведши счетов, призван был к ответу
Под бременем моих несовершенств.
О ужас! Ужас! О великий ужас! (I, 4)
А это значит, что Гамлет, когда говорит о том, что его отец был застигнут врасплох, когда его грехи цвели как май, и что именно поэтому его дух так жестоко наказан, что вынужден гореть в геенне огненной, то он просто вспоминает слова своего отца. Теперь понятно, что если бы Гамлет убил короля за молитвой, то нарушил бы данную им клятву, ибо тогда его дядя оказался бы чистым перед небом, а вся тяжесть вины легла бы на Гамлета. Не случайно Гамлет задает себе этот вопрос: “но буду ль я отмщен?” Ведь тогда Клавдий пал бы невинной жертвой, каявшейся в своих грехах, а представ пред высшим судом всегда мог бы сказать, что он хотел искупить свои грехи, но ему не дали этого сделать, в то время как сама вина его не была бы доказана.
Нам могут возразить: “Но ведь Гамлет был образованным молодым человеком, студентом Виттенбергского университета, он не мог верить в подобного рода предрассудки”. Шекспир предвидел такие возражения и специально посылает вначале на встречу с Призраком двух других студентов – Марцелла и Горацио. Ведь Горацио также отказывался верить словам Бернардо и Франциско. Марцелл говорит:
Горацио считает это нашей
Фантазией, и в жуткое виденье,
Представшее нам дважды, он не верит;
Поэтому его я пригласил
Посторожить мгновения этой ночи,
И, если призрак явится опять,
Пусть взглянет сам и пусть его окликнет. (I, 1)
На что Горацио упрямо отвечает: “Чушь, чушь, не явится”. Но после появленья Призрака со стыдом признается: “Да, я пронизан страхом и смущеньем”. Однако Гамлет проявляет еще большее неверие, ведь он усомнился в словах призрака, посчитав его возможным посланцем дьявола, уже после того как непосредственно поговорил с ним самим. И только после очередной проверки, через поставленный им спектакль “Мышеловка”, он окончательно уверовал в истинность, сообщенного ему известия об убийстве. Не верить дальше было невозможно. Следовательно, к этому моменту, слова Призрака уже перестают для Гамлета быть просто словами, а становятся категорическим императивом, ослушаться которого он не может, поэтому и не убивает короля.
Спрашивается: почему же до сих пор никто из критиков не обратил внимания на тот факт, что Гамлет здесь воспроизводит завет Призрака? Потому что и по сей день в мире господствует точка зрения, согласно которой “Гамлет” – это трагедия мести. А раз это так, то все исследователи видели в словах тени отца Гамлета не что иное, как воззвание к мести и не более того. Сама же эта точка зрения была навеяна и слепо перенята исследователями из древней саги об Амлете, в которой, действительно все сводится к тому, что Амлет мстит за коварное убийство своего отца. Конечно, комментаторы прекрасно понимали, что шекспировский “Гамлет” и древняя легенда – это далеко не одно и то же, хотя бы потому, что на это указывало очевидное текстовое несовпадение легенды и пьесы; признавалось, что Шекспир его творчески переработал, преобразил и т.д., но при этом главная идея саги – идея мести, все-таки продолжала перекочевывать, как главная идея пьесы. А так как принципиально невозможно доказать, что трагедия “Гамлет” является трагедией мести, поскольку она таковой не является, то озадаченные критики никак не могли понять, почему же Гамлет все время медлит и оттягивает момент мести, вместо того, чтобы сразу кинуться в бой; на этой почве и возникло все то обилие многочисленных комментариев, которые всячески пытались доказать, объяснить, исходя из самого Гамлета или внешних причин, почему же он все-таки медлит. Но и в наше время этого еще никому не удалось сделать и никогда не у дается, потому что главная идея пьесы “Гамлет” вовсе даже не идея мести, а какая, мы сейчас выясним.
Мы утверждаем, – вопреки сложившемуся в мировом литературоведении мнению, что в основании фабулы пьесы “Гамлет” лежит только одна, древняя сага об Амлете, что, в действительности, ней заложены две легенды: об Амлете и об Иеффае. Более того, именно легенда об Иеффае является главным источником, давшим рождение главной идее трагедии – христианской идее жертвенного подвига во имя спасения людей. Это открытие радикальным образом переворачивает господствующее и по сей день во всем мире представление о “Гамлете”, как трагедии мести, и дает нам право заявить, что Гамлет и Офелия совершают великий подвиг самопожертвования во имя спасения своей Родины, своего народа, что только с позиции данной главной идеи можно не только понять, но и полностью раскрыть, развернуть и реконструировать логическое полотно драмы, поскольку данная идея является ключом ко всей пьесе. Теперь попытаемся это доказать непосредственно на самом тексте. Совершив одно из самых страшных преступлений, братоубийство, о котором Призрак говорит: “Убийство гнусно по себе; но это гнуснее всех и всех бесчеловечней”, Клавдий разгневал небеса, которые не прощают злодейств подобного рода. Дело в том, что Клавдий убил не просто брата, но короля, а за преступления королевской династии ответственность несет в целом весь народ, поскольку судьба трона и судьба народа связаны неразрывно. Об этом говорит сам Шекспир, вкладывая в уста Розенкранца и Лаэрта, следующие слова:
“Великие в желаниях не властны;
Он в подданстве у своего рождения:
Он сам себе не режет свой кусок,
Как прочие; от выбора его
Зависят жизнь и здравие всей державы,
И в нем он связан изволенъем тела,
Которому он голова ”. (I, 3)
Так говорит Лаэрт о Гамлете, наставляя Офелию. Это же подтверждает и Розенкранц:
Кончина государя
Не одинока, но влечет в пучину
Все, что вблизи: то как бы колесо,
Поставленное на вершине горной,
К чьим мощным спицам тысячи предметов
Прикреплены; когда оно падет,
Малейший из придатков будет схвачен
Грозой крушенья. Искони времен
Монаршей скорби вторит общий стон. (III, 3)
А это значит, что небеса грозят навалиться всей своей небесной силой, всей своей мощью не на одного только Клавдия, как виновника преступления, а на всю Данию, на весь датский народ, наслав неисчислимые бедствия, войны, болезни, неурожай и голод. Черные, свинцовые тучи стали сгущаться над этой страной, грозя низвергнуть на нее все беды и ужасы преисподней.
И в самом деле, еще никто, ничего не знает, не понимает, но уже все чувствуют, что в небе над Данией порхает беда, застилая его черным, зловещим покрывалом. Поэтому и появление Призрака сразу же воспринимается как предвестие беды, а Горацио говорит:
В высоком Риме, городе побед,
В дни перед тем, как пал могучий Юлий,
Покинув гробы, в саванах вдоль улиц
Визжали и гнусили мертвецы;
Кровавый дождь, косматые светила,
Смущенья в солнце; влажная звезда,
В чьей области Нептунова держава
Болела тьмой, почти как в судный день;
Такие же предвестия злых событий,
Спешащие гонцами пред судьбой
И возвещающие о грядущем,
Явили вместе небо и земля
И нашим соплеменникам и странам. (I, 1)
Его слова подтверждает и Марцелл: “Подгнило что-то в Датском королевстве”. Гамлет, узнав о Призраке восклицает: “Дух Гамлета в оружье! Дело плохо; здесь что-то кроется”.
Перемену почувствовали не только в самой Дании, но и за ее пределами: и вот уже Норвежец, молодой Фортинбрас, собирается на Данию войной, чтобы вернуть себе земли, поняв, что на место храброго льва уселся хитрый и трусливый лис. Сам Клавдий невольно об этом признается:
Юный Фортинбрас,
Ценя нас невысоко или мысля,
Что с той поры, как опочил наш брат,
Пришло в упадок наше королевство,
Вступил в союз с мечтой самолюбивой
И неустанно требует от нас
Возврата тех земель, что в обладание
Законно принял от его отца
Наш достославный брат. (I, 2)
Все это не сулило в будущем ничего хорошего. Потеряв своего короля, Дания, словно корабль без капитана, утратила управление в бушующем океане и с бешеной скоростью летела на скалы, навстречу собственной гибели. Уже ничто не могло спасти ее. Разве только чудо или подвиг. Кто-то должен был ценой собственной жизни спасти корабль и отвести его в сторону, мимо скал. Дания должна была искупить бесчеловечное преступление и принести в жертву самое лучшее и самое дорогое, что у нее осталось, “цвет и надежду радостной державы” — выбор пал на Гамлета и Офелию, а вместе с ними и на весь королевский род, и на их приближенных. В противном случае, погибнуть должна была вся Дания и датский народ за то, что он допустил подобное злодеяние.
Причем Шекспир, как всегда в свойственной ему манере, достаточно виртуозно скрывает замысел всей трагедии, вкладывая его в уста Горацио и озвучивая его как бы ненароком, мимоходом, то есть в тот момент, когда менее всего можно подумать, что именно в этих словах заложена основная идея произведения. Горацио, увидев приближающегося вновь Призрака, обращается к нему с вопросами, ибо понимает, что его появление не случайно и является предвестием великих бед:
Виденье, стой! Когда людскою речью
Владеешь ты – заговори со мною.
Скажи: иль подвигом благим могу я
Тебе покой твой возвратить,
Или судьба грозит твоей отчизне
И я могу ее предотвратить ?
Призрак ему не отвечает. Но не потому, что Горацио не прав или неверно угадал причину появления призрака, а потому, что небеса избрали другого и судьба призывала Гамлета, а не Горацио. И сам Горацио, словно почувствовав это, говорит друзьям:
И мой совет – виденье этой ночи
Гамлету рассказать. Клянусь вам жизнью,
Дух нем для нас, но с ним заговорит !
И, наконец, уже в финале трагедии Гамлет поручает именно Горацио довести до собравшихся смысл всего произошедшего, а это значит, что Горацио не случайно был и другом, и свидетелем, и летописцем одновременно. Таким образом видно, что не только Гамлет, но и сам Шекспир избрал Горацио в качестве своего тайного поверенного.
Гамлет, после беседы с Призраком, понял, что на него возложена великая миссия, но как ее исполнить он не знал, поэтому и произносит: “Век расшатался – и скверней всего, что я рожден восстановить его!”. Гете на уровне творческой интуиции сумел гениально почувствовать этот момент и выразить своей парадоксальной формулой: “...я различаю в ее композиции (композиции пьесы – М.Р.) две стороны. Во-первых, это сильнейшее внутреннее взаимодействие людей и событий, сокрушительные последствия, вытекающие из характеров и поступков главных героев, а каждый из них в отдельности великолепен, и последовательность, которой они выведены, безупречна”. И тут же говорит о том, что у главного “героя нет плана действий”, (9, стр. 241). Этот момент более всего поразил Куно Фишера, что же это за трагедия, план и логическая последовательность которой безупречны, а у главного героя отсутствует хоть какой-нибудь план действий, разве такое может быть? Как бы отвечая на этот вопрос, Гете и сформулировал свое положение о том, что слишком великое дело возложено на слабые плечи, которым ноша оказалась непосильной. На самом деле это не так и в пьесе нет никого другого, на кого можно было бы возложить столь великую миссию. Другое дело, что миссия Гамлета не в том, чтобы отомстить, а в том, чтобы, искупив грехи королевской династии, восстановить, нарушенное преступлением, равновесие. Об этом говорит ему тень отца:
Я дух, я твой отец.
Приговоренный по ночам скитаться,
А днем томиться посреди огня,
Пока грехи моей земной природы
Не выжгутся дотла. (I, 5)
Как видим, Шекспир значительно расширяет рамки саги и выходит за пределы мести. Теперь, Гамлет должен не столько отомстить, сколько предотвратить, надвигающуюся на Данию катастрофу. При таком обороте дел, нет ничего удивительного в том, что у Гамлета нет плана действий, в этом Гете оказался совершенно прав. Гамлет понимал, что что-то надо делать, но что конкретно он не знал, и знать не мог. Единственной путеводной нитью ему служил Клавдий. Гамлет понимал, что источником открывшейся язвы оказалось злодеяние короля, поэтому бороться надо с ним.
Итак, после того, как мы определили то русло в котором стремительно разворачивается действие пьесы, необходимо также окунуться во внутреннее состояние души и мыслей Гамлета, чтобы раскрыть истинную природу, истинный смысл его монологов и ликвидировать таким образом последний оплот проблемы медлительности, чтобы окончательно доказать и наглядно продемонстрировать ее органическую чуждость смыслу и духу трагедии.
Достоинством Гамлета, а также высочайшей вершиной творчества Шекспира и его гениальным открытием, является то, что он создал своего героя саморефлекирующей личностью и нигде это не раскрывается так сильно, как в его монологах, которые являются монологами лишь внешне, по форме, а по сути это скорее внутренние самодиалоги героя, то есть, самосознание в чистом виде. Благодаря этому новаторству Шекспиру удалось оживить мертвое полотно картины и заставить его думать и говорить человеческим голосом так, что ни у кого не возникает сомнений в том, что перед нами сама жизнь, но только в иной ее ипостаси. С Гамлетом дискутируют, его ругают, хвалят, подвергают сомнению его слова, мысли, поступки, точно так же, как если бы перед нами и впрямь был живой человек. Это и есть высочайшая вершина в художественном творчестве, на которую суждено было взойти лишь редкостным единицам.
Гамлет живой, потому что он думает, мыслит совершенно самостоятельно, и мы становимся очевидцами его мыслительного процесса. Еще задолго до Декарта, он провозгласил “мыслю, следовательно, существую”. Но не один только Гамлет, все главные действующие лица и даже Первый могильщик демонстрируют эту свою способность мыслить, осознавать самого себя и то, что говоришь. Удивленный и отчасти побежденный, Гамлет вынужден признать: “До чего точен этот плут! Приходится говорить осмотрительно, а не то мы погибнем от двусмысленности. Ей-богу, Горацио, за эти три года я заметил: все стали до того остры, что мужик носком задевает пятки придворному и бередит ему болячки”. Так изящно и просто Шекспир говорит о том, что самосознание становится довольно распространенным явлением, что начался процесс формирования национального самосознания.
Шекспир не был философом в том смысле, что не оставил после себя философских трактатов, но он по праву относится к той когорте мыслителей, которые создают свою философию непосредственно в творчестве, поэтому, чтобы понять их творчество необходимо прежде понять их философию, в противном случае произведение их мысли остается недоступным нашему пониманию. Исследователи уже давно обратили внимание на то, какое влияние на самого Шекспира и на его творчество оказали Монтень и Джордано Бруно, но, как нам кажется, они склонны слишком преувеличивать данное влияние и забывают о том, что Шекспир, как, впрочем, и каждый гений, не являлся и не мог быть простым проводником чужих идей, слепо копируя их и выражая в своем творчестве. Мы считаем, что Шекспир, безусловно, до некоторой степени, испытывал влияние Монтеня с его скептицизмом, но он не был слепым подражателем, а творчески перерабатывал их идеи и создавал свою философию, которую по многим параметрам можно и следует считать предвосхищением будущей картезианской философии. К сожалению, у нас здесь нет возможности подробно остановиться на философии Шекспира, ибо это необходимо делать на широком полотне всего творчества поэта, а не на одной, пусть даже самой выдающейся его пьесе. Это тема для отдельной книги, а пока мы можем только приблизительно обозначить то место, где, на наш взгляд, следует искать его философию – на пути от Монтеня к Декарту, Шекспиру удалось оторваться и пойти дальше Монтеня, вплотную приблизившись к Декарту и предвосхитив многие положения его философии. Это всего лишь наше предположение, которое мы здесь никак обосновать не можем, поэтому оставим его до лучших времен в качестве гипотезы, а сами вернемся к Гамлету.
(Продолжение следует)
|