Д.А. Ольшанский
Человек Сократ и монологическая философия
Комментарии к лекции Марселя Энаффа
«Они не владеют для себя ни смертью,
ни жизнью, ни воскресением».
Коран. Сура 25 « La diff e rence », аят 4
Проблема, которую поднимает Марсель Энафф, касается не только психоанализа и философии, но и науки, от которой оба они давно уже открестились, правда, с разными последствиями. И вообще всего того, что связано с поиском знания, того знания, которое требует усилий от человека, затрат времени и сил, а значит, должно окупаться. Кончено, не только материальными благами, но в широком смысле, давать результат, то есть восполнять и, по возможности, превышать всё затраченное в его поиски. На что же обменивать знание и как следует производить этот обмен? – Таков вопрос, стоящий как перед философией, так и перед психоанализом. Как бы очевиден не казался ответ, тем не менее, психоаналитики вовсе не обменивают знание на деньги (ведь именно и есть воображаемые отношения, в которых один продаёт, то, что у него есть, а другой покупает), да философы далеки от бессребренического служения свободному искусству. Философия с некоторых пор тоже вошла в сонм гуманитарных наук, а философы, как и учёные, более озаботились поиском грантов, чем истины. Поэтому от идеалов Сократа равно далеки и те и другие.
Да и сам Сократ вовсе не тот, кем хочет казаться. Тогда, когда он принимает дары, принесённые не ему, а божественной мудрости, он называет себя её официальным дилером. Он берёт то, что принадлежит другому, как бы намекая, что только он является уполномоченным послом от мира идей, только он владеет правильным методом познания, ведает о выходе из пещеры теней, если использовать метафору Платона. Поэтому Сократ гораздо в большей степени настаивает на том, что только он представляет здесь истину, чем это делают софисты, он больший (и вообще единственный) профессионал в познании. Он сам верит в это до того, что идёт на смерть, лишь бы убедить всех в том, что настоящие философы абсолютно принадлежат истине, «правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен». Речь Сократа и есть с небес сошедший логос, поэтому он и считает презрительным заботиться о материальном, тратить душу на заработок для прокорма тела, и поэтому он пользуется верным случаем, во-первых, чтобы избавиться от бремени своего тела и, во-вторых, чтобы продемонстрировать ученикам, насколько беззаветно служит он мудрости, так что смерть видимого тела не имеет для него никакого значения. Именно поэтому смерть Сократа была показательной, ведь он постоянно казал себя, как и подобает истине.
По отношению к софистам Сократ выступает лишь как опытный товаровед: он знает настоящую ценность того, за что софисты берут деньги, тогда как сами они этого не ведают. Они нерадивые торговцы, с точки зрения Сократа, именно потому, что продают знание не по той цене, которую оно заслуживает. И только он знает настоящую цену. И цена – это его жизнь. Истину, конечно, нельзя, потому что ей нельзя обладать, но можно самому принадлежать ей, и смерть Сократа является доказательством того, что только он зашёл в этих отношениях до полного самоотречения. Его смерть – это единственный верный ценник для истины, подтверждение о том, что обмен состоялся.
Но именно в момент тождества Сократ и перестаёт быть философом. Он перестаёт сомневаться, и становится знатоком. Тогда, когда он обретает идентификацию с мудростью, обнаруживает себя вся его тайная игра. Его публичное самоубийство выглядит уже не как акт смирения перед лицом божественного закона, а как требование признания себя в качестве квалифицированного специалиста по истине, он вовсе не разбивает зеркало своей идентификации, а, напротив, уверенно шагает в зазеркалье мира идей. Хотя ему и не оставалось ничего иного в эпоху, когда докторские степени ещё не существовали. В этом самоубийстве он желает стать адресатом письма, которое направлялось не ему, точно так же как и при жизни, когда он забирал себе дары, принесённые мудрости. Он одержим идеей стать философом, соединиться с образом мудреца, своего другого, к которому он и стремился всю жизнь. Для этого от лица этой самой мудрости он сообщает себе (и всем нам, конечно) о том, что только он достоин смерти за свою связь с истиной. Тут-то он и попадается в зазеркалье воображаемых отношений. Действительно, смерть Сократа – это его основная весть. Но весть о том, что только он стал настоящим философом, только него было то, за что можно отдать жизнь. Ведь философия всегда больше, чем сам Сократ, истина – всегда высшая цель, а значит, и больший друг [ magis amicus ], чем авторитет любого философа. А психоанализ – это всегда психоанализ субъекта, не более того; и в этом его отличие от юнгианства, озадаченного поиском универсалий в психической жизни и занятого обобщениями на уровне семьи, нации, расы, человечества, и ставшего скорее культурологической дисциплиной, чем вариантом теории Фройда.
Если для Сократа познание это пари, в котором ставка больше, чем жизнь – что и доказывает его смерть – то для Фройда истина нечто совсем иное. Если урок Сократа состоит в том, что следует самоотречённо любить мудрость, так, что и жизнь за неё отдать не жалко, то для Фройда жизнь изначально не принадлежит сознанию и воле субъекта, поэтому это не то, чем он вправе расплачиваться и не то, что он может сохранять или жертвовать на алтарях науки. Фройд расходится с медицинской наукой даже в понимании смерти, которая для него оказывается символическим актом, а не физиологическоё неизбежностью, и ж тем более она вовсе не принадлежит произволу сознания человека. Более того, Фройд не видит конфронтации между принципом удовольствия и влечением к смерти и даже более того, сам «принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти». Таким образом, самоубийство не является результатом влечения смерти, а может быть понято как запрос в признании, находящийся, конечно же, по сю сторону принципа удовольствия. Сократ только мечтает быть философом и самоубийством своим хочет убедить нас, следуя предсказанию Дельфийской пифии, что он и есть настоящий философ и отныне все должны ровняться на его знамя. Сократ хочет встать в то место, где истина овладела бы им. И только убив себя он смог обрести свой контур, стать автором послания, адресованного всем будущим философам, послания о настоящей любви к мудрости. И он вряд ли совершил бы самоубийство не будь оно связано с удовольствием получения такого авторства, не будь его театральный эффект так велик, что пьеса «какой должна быть настоящая философии» успешно ставится до сих пор. Убивающий себя Сократ, подобно фройдовскому человеку Моисею, надеется вселить в них веру, «что человек, который был так бесчестно убит, восстанет из мертвых и поведет свой полный раскаяния народ, а может быть, и не только его, в царство вечного счастья». [ Freud , 1939 : 136 ].
Фройд же исходит из того, что каждый субъект принадлежит символическому порядку, и только в связи с ним может желать, наслаждаться и любить. Психоанализ разлучает субъекта с его собственным (как тот считал) образом, с тем самым образом, который тяготит его и в котором отчуждается желание самого субъекта; пари анализанта состоит в том, что он должен потерять себя, расчленить с тем, чтобы обнаружить(ся) в другом месте, в месте перед лицом Другого, к которому адресована его речь. Позволить языку высказаться вопреки намерениям говорящего и правилам словоупотребления – это и значит дать речи обнаружить свою полноту в слепых пятнах сознания (ошибочных действиях, сновидениях, шутках), поэтому возвратные частицы столь же условны в работе машины языка как и притяжательные местоимения.
Фройд и предлагает обратить внимание на условность всякой идентичности, воображаемый характер того, что новоевропейская метафизика лелеяла как самое важное завоевание человека – его автономное Я. Которое, по его мнению, предстаёт лишь как сумма идентификаций с воображаемыми другими. В тридцать первой лекции по введению в психоанализ Фройд определяет идентификацию как «уподобление [ Angleichung ] Я чужому Я, вследствие чего первое Я в определенных отношениях ведет себя как другое, подражает ему, принимает его в известной степени в себя». [ Freud , 1933 : 69 ]. В другой работе он показывает механизм формирования Я из осколочных пород других, что идентификация является только частичной, в высшей степени ограниченной, что она заимствует лишь одну черту объектного лица. Можно ли тогда говорить о целостности Я, которое в руках аналитика расходится на лоскутки подобно изношенному одеялу.
Идентичность связана с сопротивлением в том аспекте, что удержанное ранее приобретённого знания о самом себе препятствует истине желания, воображаемый гомеостаз самости делает невозможным становление. Завершённость на другом, которому «мы без рассуждений приписываем собственную конституцию, а следовательно и наше сознание», скорее приведёт субъекта к самоубийству, которое всегда является зрелищем, чем к возможности развития и нового выбора самости: Сократу легче убить себя, чем поменяться. В его ситуации единственным способом сохранить себя становится смерть. В то же время невозможно сделать иного выбора и волевым усилием не фиксировать себя в коридоре воображаемых идентификации, потому что субъекту всегда предписано отношение с этим другим, выбор за него уже сделан заранее. Фройд полагает свободный выбор в качестве иллюзии, потому что всякий субъект находится в том культурном порядке, в котором он сам обнаруживается подсчитанным и лишь потому способным что-то считать и полагать.
Не то, чтобы Фройд отбросил славный просветительский пафос, связанный с автономией личности, наделённой (по милости божьей) здравым сознанием и моральным законом; он просто демонстрирует, что центром субъекта (носителем памяти, источником его желания) является вовсе не сознание, которое в свою очередь находится на периферии психики. По его мнению, Я выполняет пограничные функции в психической жизни и должно «быть посредником между Оно и внешним миром [ zwischen seinem Es und der Au ? enwelt ], служить принципу удовольствия, оберегая Оно от опасностей внешнего мира». [ Freud , 1937 : 80 ]. Фройд ставит под сомнение место господина, которое в результате картезианского переворота досталось сознанию; не устраивает его и та нормативность, с которой новоевропейская мысль предписывала человеку занимать место другого, быть в глазах других, идти в одной воображаемой связке со своими призраками: будь то максима Фихте «будь тем, кто ты есть» или хайдеггеровское бытие присутствия, экзистенциальный смысл которого составляет забота. Кем следует быть, чтобы быть самим собой? – переспрашивает Фройд у Сократа.
Чей образ следует оставить в памяти верных учеников, чтобы они испытывали вину отцеубийства? – Такой вопрос должен был задать сценаристу Сократу режиссёр его бессознательного. Ведь именно Сократ более всех был заинтересован в постановке «торжественного убийства отца» [ feierliche T o tung des Vaters ] , после которого он вернётся в бессознательной памяти учеников, травмированной чувством вины, уже не как человек, а как первенец истины. Мог ли он предвидеть, что вина эта будет спамом разослана по всем направлениям и течениям европейской метафизики от Платона до Хайдеггера et au - del a ? Во всяком случае, желал он именно этого, вовлекая в свой театр смерти всё новых зрителей. Тех зрителей, кто продолжил вариации на его тему различение сущности и видимости, реального и действительного, присутствия и наличия.
Этот же вопрос о желании философа следует задать и апостолам европейской метафизики, тем, для кого вины за отцеубийство сделалась центральным мотивом возвращения к первоначалу, вопрошанию о бытии или о предмете самой философии. И даже научный текст предполагает формализованные риторические обороты, указывающие на то, что самый главный из насущных вопросов «пришёл сегодня в забвение, хотя наше время числит за собой как прогресс, что оно снова положительно относится к метафизике». В качестве «фантазии искупления» [ Wunschphantasie ] за убийство Сократа, метафизика стала тем тотемом, который объединил всех желающих «стать равными отцу». [ Freud , 1913 : 179].
Знание всегда связано с желанием и более того, знание и есть то, что желаемо. Несомненно Фройд следует этой греческой логике намного последовательнее многих философов и тем более учёных, когда заключает, что предмет психоанализа состоит в познание желания; желания, которое и есть истина субъекта, равно как и для Сократа – всей своей жизнью доказавшего преданность философии – истина принадлежит лишь желающему обладать её. Не случайно греческое «гносис» обозначает как знание, так и близость, наследие чего сохранилось и в русском языке, в таких выражениях как, например, «познать женщину». Для эллина Сократа, несомненно, знание было ценным лишь в его связи с желанием. Тогда, когда он заявляет, что не знает ничего, кроме своего незнания, Сократ обнаруживает свою ироническую позицию. Он называет себя субъектом предполагаемого незнания, и в этом его позиция оказывается близкой Фройду, который называет переносом [ U bertragung ] то инфантильное представление, которое анализант вновь проявляет в связи с аналитиком. Именно переносу как «процессу актуализации бессознательных желаний» [ Vocabulaire : 455], и обязан психоанализ своим, если так можно выразиться, целительным эффектом; и Сократ прекрасно это понимал. Однако на этом сходство, пожалуй, заканчивается, потому что результат Фройда вовсе не предрешён и не гарантирован раз навсегда данной истиной.
Не менее очевидна и стратегическая нацеленность Сократа на всеобщую истину (она же, благо), тогда как для Фройда исход вовсе не так предрешён. Ирония Сократа двояка, она указывает на полное отсутствие интриги в его диалогах, когда знаток истины конспирируется под дилетанта, но заранее знает каким будет результат, в то же время, она работает лишь как театральный приём, создающий эффект чуда, когда рыночный фокусник вынимает истину как кролика из шляпы. Во всяком случае, с ним никогда не случалось оплошностей, и Сократ мог иронизировать лишь потому, что ничего неожиданного с ним произойти не могло. Он не удивлялся сказанному, потому что отлично знал, что должно быть сказано, ведь истина уже была сказана, значит, и познание предполагает только возвращение. Поэтому его ирония больше похожа на вселенскую скорбь Экклезиаста, равно уверенного, что всё было и всё будет. Сократ успешно работал в интерсубъективном пространстве лишь потому, что целью его диалогов был поиск всеобщего, а не частного.
И Фройд, несомненно, буржуазный мыслитель. Для него частная психическая собственность намного более значима, чем национализированная и обобществлённая истина. Более значима, но не неприкосновенна, тогда как Сократ вовсе избегает трогать сингулярность другого. Не менее важно и то, что познание для Фройда связано не с диалогическим взаимодействием, а, напротив, с расплетением интерсубъективных связей, в которых существовал Сократ. Истина субъекта для Фройда не находится «между» говорящими, не является паритетным соглашением между сторонами, а, будучи бессознательной, принадлежит его речи; она совсем не походит на компромисс, к которому могли бы придти два антагониста, или некую конвенцию, принятие которой гарантирует непротиворечивое знание, как на то надеялись философы Нового времени. Поэтому работа психоанализа не является ни даром слова, ни обменом признаниями, потому что и то и другое находится по эту сторону здравого смысла. Поскольку желание не отвечает на запрос в удовлетворении и утверждает себя по ту сторону принципа удовольствия, то оно и выходит за пределы межличностных отношений. Желанием обладает скорее душа, а не личность; оно менее всего измеряется тем, с чем мы привыкли связывать личность, – т.е. сознанием, совестью, волей, целостностью. В этом смысле желание не принадлежит человеку, а он сам подлежит ему.
Наконец, надо думать, что истина не является подарком. Во-первых потому, что «обмен дарами представляет собой фундаментальную процедура взаимного признания», как понимает дарообмен сам Энафф (См. его работу: Клод Леви-Стросс и структурная антропология [ Claude L e vi-Strauss et l ’ Anthropologie structurale . Paris , 1991] ). А психоаналитические отношения как раз этого признания избегают, потому что адресат ищут признания не от аналитика, а от своего воображаемого, поэтому брать то, что адресовано не тебе (что Сократ делал с лёгкостью) аналитик не в праве. Во-вторых, потому что всякий дар, если сделать «Эссе о даре» Марселя Мосса, обязывает к взаимности, ответному подарку, который должен превышать или во всяком случае быть эквивалентным тому, что получил сам. А что можно отдать в обмен на душу – только свою собственную. И это моментально разрушило бы аналитические отношения, стерев всякое различие между аналитиком и анализантом, и превратило бы аналитические отношения в задушевную дружескую беседу. По этой причине психоаналитик не только не может позволять себе таких институциональных жестов как приём даров, но и вовсе исключает из своей работы товарообмен преданностью, любовью, взаимопониманием. Для Мосса не существует различия между даром и обменом, ведь всякое дарение что-то значит, т.е. уже оказывается включённым в символический порядок, который функционирует по правилам обмена. Принесение даров и обмен женщинами в первобытном обществе выполняет элементарную и первостепенную функцию поддержания постоянства символического поля, в котором живёт человек.
Руководствуясь здравым смыслом, посторонний человек, может задаться вопросом, за что же анализант платит деньги как не за тот эффект, который оказывают на него произносимые аналитиком слова. Коль скоро, слово толковое стоит целкового, то эквивалентом финансовых затрат одного должно стать вразумительное слово другого. Если аналитик не лезет за словом в карман, то туда лезет анализант – за своим бумажником. Быть может, истина и не является убогим результатом торга, – можно продолжить речь постороннего, – но в аналитической ситуации всё же имеет место обмен денег на слова, которые предположительно, возымеют действие в психическом мире анализанта, капиталистическая этика психоанализа разворачивается в циклическом движении знание-деньги-знание’.
В такой постановке вопроса, бесспорно, корректной с точки зрения общего смысла, тем не менее, теряется нечто принципиально важное, а имеено: желание, т.е. то, что делает равноценный обмен невозможным, а всякое представление об эквиваленте сомнительным, и это-то является центральным объектом внимания в анализе. На сцене психической жизни играют роль не слова и не деньги, а те желания, которые стоят за ними и сопротивляются всякой перспективе обмена. Желания одного не равны желаниям другого, стало быть, не может идти и речи о купле-продаже. Поэтому вопрос об финансово-экономической и этико-правовой стороне психоанализа каждый раз оказывается инородным, если только не задаваться вопросом и о тех причинах, по которым он беспокоит спрашивающего, о том желании, что заставляет искать эквивалентности, равенства и братства. Кто сказал, что равенство существует? – только такая форма вопроса придаёт ему психоаналитический статус.
Дело не только в том, что когда речь идёт об истине, торг здесь неуместен. Но в большей мере, в том, что аналитик не знает тех слов, которые стали бы целебными для анализанта, Фройд не создал устной Торы, слова которой были бы известна только раввинам и помогали бы им в понимании Писания и решении реальных проблем жизни общины. По этой причине не существует психоаналитических теста, типологии или терапии, показанной для пациентов с похожим заболеванием. И в этом кардинальное различие между Эго- и аналитической психоолгией, с одной стороны, и Фройдом, пять наиболее известных клинических случаев которого не дают никакого основания для обобщения его опыта в формат клинической программы или учебника по психоаналитической терапии. Тогда как для психологических и медицинских отраслей знания ценность представляют как раз сходства, которые дают материал для типизации и классификации. Эго-психология намного больше психоанализа травмирована самоубийством Сократа, ведь именно она ищет и находит пути в мир трансцендентной целостности воображаемого Я. Умозрение достигает своей наивысшей ясности именно в опыте Хартманна, который называет адаптацию центральной задачей психоанализа. Попытка, к счастью, безуспешная, сшить субъекта по социально-одобренной выкройке – суть не что иное, как требование подчинения воображаемому господину, от которого надо получить признание в форме социальной и личностной успешности. Дискурс господина, которому так охотно отдаётся эго-психология, предписывает субъекту адаптацию к реальности, от лица которой она и говорит. Равно как Сократ говорил от лица Истины. Реальность вообще это слишком большая условность. Тем более если она транслируется как монотонная и неизбежная.
В книге «Сад. Изобретение тела Либертена » [Sade, l’invention du corps libertin. Paris , 1978] Энафф выделил три сферы признания, существующие в современном обществе: институциональную, социальную и личностную. Психоанализ определённо не имеет дела ни с одной из них. Аналитическая ситуация совсем не предполагает признания личности (воображаемого Я) со стороны господина (которое было необходимо Сократу и другим специалистам по нейро-лингвистическому программированию), равно как и обмена дарами между людьми, обретения себя в другом, а целью психоаналитической работы является авторизация субъектом своей речи, которая открывает изменчивость и разнообразие самого субъекта, его не-тождественность самому себе, а стало быть и не-удовлетворительность в глазах господина. Анализант – в идеальной перспективе – совершает тот речевой акт, который Лакан называл признание своего желания. Анализант авторизует говоримое и, тем самым, находит себя не в средоточии силовых линий сознания, а как подкидыш, всякий раз в новом месте символического порядка, в том движении, которое направляется ни чем иным, как его желанием. Именно на эту неожиданность истины, связанной с желанием субъекта, и обращает внимание Фройд: «Следует помнить, что то, что кажется правдоподобным, не обязательно является истиной, и что истина часто бывает невероятной». [ Freud , 1939 : 114 – 115 ]. Тяга по ту сторону того, что уже известно и может быть названа влечением к истине. Поэтому всякий раз завершённое знание отказывается за бортом истины, а софист, называющий себя знатоком истины, может быть только объектом иронии для Сократа. Психоаналитическое учение, как и философию, вряд ли можно назвать знанием в научном смысле, ведь оно вовсе не предполагает количественного накопления и следующего за ним качественного прироста. И не транслируется информационными сообщениями от знающего к обучаемому, а передаётся как невероятный и неожиданный «хороший пинок под зад». [ Lacan , 1964 : 57]. И Сократ это отлично понимал, ведь его ирония над учёными служила цели развенчать их господский образ.
Но если для Сократа истина только возможна, подобно отчуждённому образу, который всегда только-и-может вернуться, то с точки зрения психоаналитика, истина бессознательного никогда и не покидала субъекта, ведь душа никогда не дремлет; выражаясь словами Лакана, истина всегда налицо. Но она никогда не бывает сполна. Она обнаруживается как нечто не-исполненное или незавершённое. И в этом психоанализ близок Сократу, однако для последнего истина не исполнена только в видимом мире, где звучит только её аккомпанемент, тогда как сама она от века проиграна в мире идеальном. Для Фройда же истина всегда действует и являет себя с завидным упорством. Можно даже сказать, что желание и есть эта настоятельность, с которой истина говорит себя. Истина – это то, что действует, находится в обращении, всегда неравном обмене бессознательного представления на слово, что и составляет содержание психоаналитической работы. Одним из условиев которой является признание неравенства, существующего между аналитиком и анализантом, что и позволяет избегнуть воображаемых отношений, деловой этики, того конвенционального между-смыслия, к которому стремится всякая интер-претация.
В отличие от герменевтики, вписывающей анализируемый текст в горизонт уже известного знания, относящегося к истории, авторству или жанру, и тем самым, впаивая новые символические ряды в микросхему ранее уже известного (пусть даже система после этого перестала бы работать). Толкование аналитика обнаруживает сингулярность речи, единственность того толка, который не возможно вмонтировать в историю связную семейную историю автора, симптома, или психического типа, а равно и положить в один ряд с прочими наблюдения для дальнейшего обобщения, накопления и наукостроительства. Психоаналитическая работа представляет собой не только центробежность от позитивной теории о душе, но и бег от средоточия самого субъекта в сторону «неправильности, мучительно раздражающей глаз», как выражался набоковский герой, в ту сторону, где субъект заявляет о себе в речи.
Такая де-центририрующая речёвка не только обличает субъекта, но и ставит его перед выбором. В психоанализе, как и философии, это выбор между неравенством обмена и удовольствием общения, между знанием и признанием, и именно в этой перспективе Фройд оказывается близок Сократу. Психоанализ наследует именно той философской парадигме, в которой выбор между истиной и гармонией сопряжён с риском потерять самого себя, от чего успешно защищён учёный, терапевт или коммерсант – те трое, кто ловит удачу только, если не сомневается в правилах игра. Той парадигме, в которой истина и удовольствие положены на разные чаши весов, а умножающий знание умножает свою скорбь. То чувство от соприкосновения с истиной, которое не имеет ничего общего с удовольствием от познания, ведь её никогда не бывает вдоволь.
Истина заявляет о себе как о нехватке, в тяге к постоянному возобновлению, во влечением к различию, и вынуждающей к непредвиденным тратам желания, нарушающим гомеостаз, тем тратам, в которых субъект только и может быть самим собой. «Статус субъекта успел дать начало целой тематической области, когда Сократ заявил, что не знает ничего, кроме того, что относится к желанию. Желание не фигурирует у Сократа как изначальная субъективность, оно фигурирует у него как объект. Но ведь именно о желании как объекте речь идёт и у Фрейда». [ Lacan , 1964 : 20]. Именно желание, связанное с утратой объекта, и объявляющее о себе в речи и привлекает внимание Сократа: каким образом истина сообщает о себе в диалоге? Или в каком направлении движется субъект в своём желании стать знающим? – Эти вопросы интересовали Сократа. И в этом его сходство с Фройдом, для которого поиск тех бессознательных адресатов, к которым анализант обращает свою речь, стало картографией желания субъекта.
Freud, 1913 – Freud S. Totem und Tabu. Einige ubereinstimmungen im seelenleben der wilden und der neurotiker. / Gesammelte Werke. Chronologische Georduet. Fischer taschenbuch Verlag, 1999. IX;
Freud, 1920 – Freud S. Jenseits des Lustprinzips.
Freud, 1933 – Freud S. Neue Folge der Vorlesungen zur Einfuhrung in die Psychoanalyse. / Gesammelte Werke. Chronologische Georduet. Fischer taschenbuch Verlag, 1999. XV;
Freud, 1937 – Freud S. Die endliche und die unendliche Analyse. / Werke ans Jehren 1932 – 1939. Gesammelte Werke. Chronologische Georduet. Fischer taschenbuch Verlag, 1999. XVI, S. 57 – 99;
Freud, 1939 – Freud S. Der Mann Moses und die monotheistische Religion. / Werke ans Jehren 1932 – 1939. Gesammelte Werke. Chronologische Georduet. Fischer taschenbuch Verlag, 1999. XVI, S. 101 – 246;
Lacan, 1964 – Lacan J. Le Seminaire. Les quatre concepts foundamentaux de la psychanalyse. Livre 11. Paris : Seuil, 1973;
Vocabulaire – Laplanche J., Pontalis J.-B. Vocabulaire de la Psychanalyse. Paris : P . U . F ., 1967;
Приложение
Ольшанский – Энаффу 11 декабря 2005:
Дорогой Марсель,
Главный Редактор журнала Credo new попросил меня подготовить к публикации и написать комментарий к Вашей лекции, прочитанной в Восточно-Европейском Институте Психоанализа в мае 2005 года. Я хотел бы узнать, не возражаете ли Вы против такой публикации.
Благодарю Вас за приятное общение в Санкт-Петербурге, и буду рад видеть Вас снова у нас в гостях.
Уважающий Вас, Д.Ольшанский
-----------------------------------------------------
Энафф – Ольшанскому 15 декабря 2005:
Дорогой Дмитрий,
Я буду рад обсудить с Вами основные положения моей работы. Также я буду признателен за публикацию моего текста в Вашем журнале, и за Ваши комментарии. Мне было бы интересно узнать Ваши идеи о диалоге Сократа и Фройда, и я буду рад написать Вам своё мнение.
Буду рад встретиться с Вами в Петербурге или США.
Сердечно Ваш, Марсель Энафф
|