А.Ф. Лосев
Музыка и математика
• Лже-музыкальные феномены
Реальное явление музыки возможно лишь благодаря воздуху и колебаниям воздушных волн. Есть ли это физическое основание музыки ее истинный и подлинный феномен? Нет, не есть. Слушая музыку, мы слышим отнюдь не воздух и не колебания воздушных волн. Если бы мы не учились физике, то мы бы и не знали, что звук порождается особыми воздушными волнами. Колебание воздуха не есть объективное основание музыки. Слушая увертюру Рихарда Вагнера к «Тангейзеру», мы вовсе не думаем в это время, что в начале ее звуковые волны имеют одну форму, а в конце другую, а если и думаем, то, конечно, тогда мы уже не слушаем музыку «Тангейзера», а слушаем научный физический анализ каких-то звуковых волн вообще. Разумеется, можно сколько угодно изучать физическое основание музыки. Но это будет физика, химия, механика, физиология или какая-нибудь другая наука о материи, но ни в коем случае не наука о музыке. Воздушные колебания не имеют никакого отношения к музыке как таковой, как не имеют никакого отношения к эстетическому впечатлению от картины живописца анализ химического состава тех красок, которыми живописец в данном случае воспользовался.
Реальное явление музыки невозможно, далее, без физиологических процессов, возникающих в результате воздействия звуковых волн на нервную систему человека. Есть ли это физиологическое основание музыки ее истинное бытие? Нет, не есть. И опять – потому, что в музыке мы ничего не воспринимаем такого, что хоть отчасти бы указывало на процессы в нервной системе. Ни своего слухового аппарата, ни процессов в мозгу мы не видим и не слышим и никакого знания о них в моменты слушания музыки не имеем. Это – научные понятия, почерпнутые нами из книг или лабораторий, и они ровно никакого отношения к истинному феномену музыки не имеют. Тот, кто стал бы говорить, что физиологический процесс и есть истинный феномен музыки, тот должен был бы доказать или показать, что, слушая фугу Баха, мы слышим именно то, как воздушные волны такой-то формы и величины ударяют в нашу барабанную перепонку, как при этом начинает действовать Кортиев орган или основная перепонка, как возникают процессы разложения и соединения в нервных тканях и центрах, и притом какие именно процессы, т.е. какой формы, величины, силы и т.д. Об этом точно сказать, вероятно, не возьмется даже ученый-физиолог. А мы почему-то ясно и отчетливо воспринимаемое музыкальное бытие должны сводить на эти неустойчивые и неясные гипотезы о тончайших процессах, происходящих в нервной системе. Физиологические процессы музыкального восприятия – лже-музыкальный феномен, хотя и в натуралистическом смысле необходимый. Ведь также и в математике пришлось бы вместо анализа отношений, царствующих в математическом бытии, и построения соответствующих аксиом, теорем и пр. изучать физиологические процессы, происходящие в мозгу математика, когда он доказывает свою теорему или решает задачу. Бытие числа в арифметике и пространства в геометрии совершенно не находится ни в какой связи с физиологией восприятия числа и пространства. Это – особое математическое бытие, в котором царствуют свои особые законы. Так же и в музыке.
Что же такое подлинно реальный феномен музыки?
• Истинный феномен музыки и математика
Нужно отбросить далеко от себя всякие абстрактно-метафизические, будь то спиритуалистические или материалистические, выведения чистого феномена музыки из какого-нибудь иного рода бытия. Музыка не есть ни материя, ни живое тело, ни психика, и вообще она не есть никакая вещь и никакая совокупность вещей. Популярность музыкального искусства, с одной стороны, и музыкальная ограниченность, с другой, привели к тому, что музыку рассматривают почти исключительно как некое психологическое переживание, за пределами которого только какие-то перепонки да невидимые физические иксы. Даже и официальная феноменология все еще продолжает смотреть на музыку как на животные, бессмысленные эмоции, которые даже не имеют вообще никакого отношения к искусству. Впрочем, тут сказывается, кроме феноменологической нечеткости ума, еще и просто отсутствие музыкального слуха, мешающее воспринимать музыку, и это так гармонирует вместе – сведение феноменологии на абстрактные установки логических данностей и – Богом обиженные уши! На самом деле, феноменологически музыкальное бытие в той же мере ниоткуда не выводимо, как и вообще бытие разума, эйдетическое бытие. В стихии логоса не более идеальности, чем в стихии музыки. И само музыкальное бытие есть лишь момент в общей эйдетической стихии разума. Нашим феноменологам, по которым музыка «делает эстетику насквозь чувственной, почти животно-чувственной», и «музыка убивает смысл», не мешало бы лучше помнить своего руководителя Гуссерля , который «ноэтически-ноэматическую» структуру определяет не только в отношении к познанию в узком смысле, но также и в отношении к сфере «душевных движений» и воли ( Ideen . I . 1913, § 95) и даже свои «тетические» акты простирает на всю сферу сознания вообще ( § 117). Отсюда один вывод: музыкальное сознание есть тоже в некотором смысле эйдетическое, и потому оно требует, как и любая логическая структура, тоже своего описания.
Значит, перед нами две задачи: обнаружить идеальность музыкального бытия и указать его спецификум по сравнению с бытием логическим.
Первое сделать нетрудно. В самом деле, ясно, прежде всего, что музыка не есть ни в какой мере бытие физическое или психическое. Любое произведение музыкальной литературы предстоит нам в той идеальной законченности и неподвижности, как и всякое произведение изобразительного искусства. Мало того, нельзя указать подлинную сферу бытия, к которой относится музыка, вообще ссылками на время и текучесть просто. С этой точки зрения я не могу ничего иного указать, как бытие математического предмета, т.е. числа. Только идеальность численных отношений может быть сравниваема с эйдетической завершенностью музыкального объекта. Феноменология, описывая логическое сознание, указывает, напр., на интенциональность, на свойство этого сознания быть отнесенным к предмету, быть направленным на предмет; и это в полной мере применимо к музыкальному сознанию, ибо разве музыкальное сознание не направлено на некоторое, вполне определенное бытие музыки? Феноменология устанавливает в сознании, далее, напр., момент ноэтический, т.е. момент, осмысливающий переживание и конструирующий его предметность; она устанавливает момент ноэматический, идеально коррелирующий предметное содержание, и т.д. Но все это, конечно, вполне применимо и к музыкальному сознанию, ибо оно применимо, по самому смыслу феноменологии, и ко всякому сознанию.
Итак, музыка и математика – одно и то же в смысле идеальности сферы, к которой то и другое относится. Математика никакого отношения не имеет к реальному пространственному треугольнику, к шероховатости его сторон, к прямизне или кривизне линий, его составляющих, и т.д., хотя и никто из здравомыслящих не станет отрицать, что оба эти треугольника взаимно отражают друг друга. Математика, далее, никакого отношения не имеет к тем психическим данностям, которые сопровождают работу математика по формулировке и доказательству математических положений, хотя без этих психических данностей эмпирически невозможно построить никакую математику. Какие бы мысли, чувства, волнения, догадки, сомнения и т.д. и т.д. я ни переживал при анализировании математического материала, – это совершенно никакого отношения не имеет к содержанию и значимости самого этого материала как такового. Теорема верна или неверна сама по себе , независимо от того, известна ли она математикам или неизвестна, понимает ее кто-нибудь или не понимает, и т.д. Вот к этой чисто идеальной сфере и относится музыкальное бытие. Тут тоже не важно, чувствуете ли вы эту симфонию или не чувствуете и как чувствуете, и чувствуете ли вообще что-нибудь. Не важно для смысла и идеального лика симфонии также и то, была ли она создана кем-нибудь или не была создана никогда и никем. Все эти вопросы о «происхождении» музыкального произведения, вся эта физико-физиолого-психологическая стихия никакого смыслового отношения к музыке как к таковой не имеет. Музыка есть бытие sui generis , такое же неподвижно-идеальное, законченно-оформленное, ясное и простое, как любая простейшая аксиома или теорема математики. Удивительно, как эстетики не хотят замечать объективности музыки. Психика, физика, потом опять – физика, психика и т.д. без конца. Быть может, еще немного сентиментальностей о силе музыкальных волнений и свед е ние музыки на «эмоции», «язык чувств». И потом опять: за психикой физика, за физикой психика, и т.д. Это проклятие натуралистически-психологической метафизики тяготеет решительно над подавляющим большинством и музыкантов, и эстетиков музыки, и всяческих ее теоретиков, и психологов, и физиков, и физиологов. Надо с корнем вырвать все эти материализмы и спиритуалистические интеллектуализмы, волюнтаризмы, все эти рассуждения о творчестве в психике, все эти утонченные концепции «потока сознания», «творческой эволюции», «абсолютного творчества» и пр. и пр. Все это – психология. А музыка так же далека от психологии, как и математика. И чтобы музыкально понять музыкальное произведение, мне не надо никакой физики, никакой физиологии, никакой психологии, никакой метафизики, а нужна только сама музыка, и больше ничего (если не считать ушей).
III . Общее положение музыкального бытия в системе эйдетического бытия
Ориентация на математику и постоянное сравнение музыки с математикой – отныне наш метод. Однако углубимся сейчас во вторую из поставленных выше задач: если музыка относится к эйдетической сфере, то в чем ее спецификум?
Коренная особенность новейшей феноменологии, возникшей под руководством гения Гуссерля, отличается одной фундаментальной особенностью, которая ярко бросается в глаза, тому, кто вообще всматривался в историю понятия эйдоса. Это – анти-диалектичность конструкции. Ближайшие исследования обнаруживают, что в смысле созерцательной данности понятие эйдоса у Гуссерля ничем новым не отличается от, скажем, античного, в частности (и по преимуществу) платонического понятия эйдоса. Но феноменология Гуссерля ограничивается лишь установкой отдельных эйдосов и совсем не знает той их диалектической связи, которая для древности неотделима от самого понятия эйдоса. Это и мешает современной феноменологии отнестись серьезно к музыке. Музыкальное бытие как раз не есть эйдос с логическим смыслом; оно – лишь диалектический момент в общей структуре эйдоса. Но этой диалектики не чувствует общеизвестная ныне феноменология.
Замечу, что я не стану здесь говорить о том, что диалектика, во-первых, ничего общего не имеет с формальной логикой, а, во-вторых, с метафизикой. Для кого диалектика есть система всех тех же силлогизмов и дедукция, а также для кого и диалектика есть «та же метафизика», тот пусть закроет эту книгу и больше меня не читает. Объяснять эти вещи в настоящем очерке я не предполагаю и считаю их очевидными.
Итак, дадим более полную феноменологическую установку понятия эйдоса, перечисливши все моменты, которые вскрываются в нем при употреблении диалектического метода, и посмотрим, не запряталась ли в них музыка. Диалектика начинается с фиксирования какой-нибудь данности, какого-нибудь эйдоса, «вида», с фиксирования чего-нибудь «одного».
I . Если «одно» и есть только «одно» и кроме него ничего нет, то, разумеется, тогда нет и этого «одного, ибо оно ни от чего не отлично и, след., не имеет никакой определенной формы и границы. Эйдос, «вид» есть только тогда «вид», когда он имеет границу и очертание, когда он отличается от всего другого. Эйдос предполагает различие и отличие. Иначе все слито в одну неразличимую и, след., непознаваемую массу.
II . а) Чтобы «одно» действительно было «одним», необходимо, чтобы кроме него было и нечто «иное».
b ) Однако это «иное» должно быть именно «иным» по отношению к «одному», т.е. не-одно, не-сущее, не-многое, не-качество, не-количество, не-субстанция и т.д. Если это будет некая степень сущего, напр., нечто бесформенное, то оно уже не будет «иным», ибо будет содержать в себе хотя бы минимальный момент сущего и осмысления. Легко гипостазировать это чисто диалектическое понятие и тем лишить его придаваемого ему нами смысла. Можно, напр., подумать, что «одно» предполагает «иное» в той же мере, как круг, нарисованный на бумаге, предполагает эту бумагу, как окружающее этот круг поле. Такое поле, не зарисованное кругом, не будет «иным» по отношению к кругу, потому что как круг есть нечто «одно», так и окружающее его белое пространство тоже есть нечто «одно», хотя и другой формы. «Иное» будет тогда в абсолютном смысле, и «иным», когда оно будет чисто диалектической установкой именно как иного в отношении к «эйдосу». Как эйдос имеет идеальную природу и не может быть гипостазирован ни в какую вещь, так и «иное» не есть никакая вещь, а есть чисто идеальная установка, весь смысл которой заключается только в том, что «одно» отличается от «другого», имеет определенное очертание или окружение «другим». Если «одно» есть сущее, то «иное» есть не-сущее, однако не в смысле простого отсутствия всякого факта, а в том смысле, что все сущее, если оно таковым полагается, должно предполагать раздельность , отличие от другого сущего. «А», поскольку оно есть нечто сущее, есть в то же время « не-В »; и вот этот-то момент «не-сущего» в «А» и есть его «иное». Напомним, что античная философия для этого выработала прекрасный термин « me on », строжайше отличая его от « ouk on ».
III . Но и «одно» и «иное» есть лишь мысленные выделения из чего-то целого, где и «одно» и «иное» даны вместе. В самом деле, когда «А» есть «А», то это значит, что оно « не-В ». Другими словами, момент меональности содержится не в чем ином, как именно в том же самом «А». Именно «А», а не что-нибудь другое, есть это «не-В». Значит, «одно» и «иное» слиты воедино в «одном сущем» «А».
IV . Таким образом, во всяком объекте мысли, если он подлинно разумен и есть разум, мы необходимейшим образом находим три момента (и подлинная феноменология только тогда и будет во всеоружии своего метода, когда она поймет не фактическую, а чисто-диалектическую связь эйдоса с его прочими моментами, и когда «сенсуальная hyle » и «интенциональное morfe » ( Husserl , Ideen , § 85) окажутся связанными чисто внутренним логическим образом и когда оба одинаково составят одинаковые моменты в одной Идее).
А. Одно, Единое, Начало определения, которое, будучи истоком и мощью предмета, есть в себе абсолютно неявляемое, непостижимое, нерасчленимое и т.д. Во всякой вещи разума должен быть этот апофатический момент единства, объединяющий всяческие определения в одну нерасчленимую и неразложимую точку, которая во всех частях вещи есть нечто абсолютно «то же». Только благодаря этому абсолютному единству вещи возможно ее осмысленное существование, ее единичность и неповторяемая индивидуальность. Иначе вещи не<т> как вещи, а существуют лишь отдельные части этой вещи, абсолютно изолированные друг от друга, и эти части, чтобы быть отдельными вещами, т.е. чтобы просто быть, конечно, тоже нуждаются в своем опять-таки абсолютном и абсолютно-нерасчленимом единстве своих определений.
B . Это Единое, с абсолютной мыслительной, разумной необходимостью, со всей абсолютностью диалектики требует расчленения и, след., проявления. Чтобы единое было действительно единым, надо, чтобы оно, одновременно с своей непостижимостью, также и отличалось от «иного», т.е. приобретало определенную форму, границу, очерк и т.д. Вот этот-то явленный лик сущности, или эйдос, и конструирует современная феноменология, отвлекаясь от всех прочих моментов определения и тем суживая и глубоко обедняя сферу феноменологических установок.
C . Наконец, единое и идея есть нечто подлинное, единое и цельное, они объединяются вместе на основе и при помощи «иного», на фоне «иного». Но «иное», поскольку оно «иное» в отношении ко всякому устойчивому определению, есть, след., начало неустойчивости, движения (хотя само – неподвижно) и перемены идейности, смысла. Отсюда третье начало, мыслимое с абсолютнейшей диалектической необходимостью во всяком объекте разума, есть начало становления жизни , т.е. длительности и переменчивости в Идее, благодаря чему она становится именно живой идеей.
D . Указанные три момента вполне конструируют смысловой лик, являющийся сознанию. Становление объединяет в себя и неповторимую единичность, индивидуальность смысла и его раздельность «иному». Но этому триадному лику противостоит и еще нечто, что также должно быть, ибо в диалектике быть значит отличаться, и, следовательно, необходимо и становлению отличаться от своей противоположности, как именно становлению. Это есть ставшее, факт, тело , носитель триадного смысла. Это – то, что именно и есть единичность, или индивидуальность, что делится и расчленяется, и что становится и живет. Это тело триадного смысла.
V . Эти три момента, Жизнь (становление), Идея и абсолютное единство, единичность, всех жизненно-длительных и идеально-неподвижных моментов на фоне твердого тела и носителя всяческого смысла – суть все по сущности своей одно и то же , так что нумерически мы имеем здесь дело только с одним объектом. В то же время они суть нечто совершенно различное и несводимое одно на другое. И это различие в тождестве и тождество в различии есть абсолютно необходимое условие разумности объекта и мыслимости его. Диалектика такова, что каждый из диалектических моментов Идеи содержит в себе всю Идею и в то же время он – только момент, выражающий одно из необходимых его определений. Жизнь, т.е. длительность эйдетического и эйдетизм, пребывающий в длительности, требует этой антиномии, хотя эта антиномия – такова лишь для отвлеченного рассудка, а в диалектическом разуме она – картина живого организма предмета.
Только теперь мы можем ставить вопрос о том, каково же место искусства в сфере эйдетического. Мы сейчас только что наметили бегло феноменолого-диалектические контуры эйдоса. Если искусство и в частности музыка – действительно идеальность, то где же она, в каком моменте из только что намеченной нами диалектической феноменологии?
Привлечем опять, ради четкости установок, математику. Где ее место в описанной стихии эйдоса и какова ее эйдетическая конструкция? Ясно, что математика, в смысле учения о числах, основывается на учениях второго момента в эйдосе. Число и есть эйдос или, точнее, определенный вид его. Математика должна видеть, как мы говорили, не вещественные, но именно идеальные числа и о них говорить в своих конструкциях. Правда, конкретное содержание любого математического размышления есть формально-логическая, силлогистическая связь понятий. Однако все эти «доказательства» всегда упираются в совершенно уже недоказуемые, идеально-опытные установки, в некоторые идеальные математические лики, о которых и о связи которых между собою уже не поднимается никакого вопроса и сомнения. Употребляя выражение Платона «глядя на» эти данности, мы производим все реальные доказательства, вычисления, измерения и т.д. Где же теперь музыка и ее предмет?
Прежде всего, по отношению к музыке, раз мы признали ее бытием эйдетическим, должен только что выставленный тезис о «глядении на» остаться совершенно незыблемым. В самом деле, в эйдетической триаде нет ничего, кроме эйдосов и их отличия друг от друга, иными словами, нет ничего, кроме координированной раздельности эйдосов. Поэтому все, что так или иначе относится к эйдетической сфере, должно необходимейшим образом руководствоваться и освещаться светом цельного эйдоса. Другими словами, на долю музыки в идеальной сфере ничего не остается, кроме как эйдетически ознаменованной стихии «иного», инобытия, меона. Математика специализировалась на конструкции эйдосов как таковых. Музыка же специализировалась на конструкции меональной сущности и, незримо управляясь эйдосом как таковым, конструирует в то же время меональную подвижность и инаковость эйдетического бытия вообще.
Только тут мы впервые достигаем подлинно анти-психологической и конкретной (в противоположность абстрактно-логическим точкам зрения отвлеченной мысли) концепции феноменологической сущности музыкального бытия. Однако это еще только простой выбор пути для нашего принципиального исследования. Попробуем продвинуться на этом пути.
IV . Характерные частности музыкального и математического бытия как видов бытия эйдетического
<Далее следует текст, соответствующий одноименному параграфу книги «Музыка как предмет логики».>
V . Конструкция музыкального и математического предмета в сознании
<Далее следует текст, соответствующий пунктам 1, 2, 3 (здесь в составе только первого абзаца этого пункта), 5, 6 одноименного параграфа книги «Музыка как предмет логики».>
VI . Основоположения гилетической (в частности, музыкальной) логики
Разумеется, здесь может идти речь только о первоначальных основаниях гилетической логики, и притом в специальном приложении к музыке. Общие основы гилетической логики удобно демонстрировать при постоянном сравнивании ее с логикой формальной и эйдетической, что я и делаю в другом месте. Здесь же остановимся лишь на первоначальных элементах.
В основании гилетической логики лежит понятие hyle , или meon `а. Меон есть «иное» эйдоса. Отсюда ясно, что все особенности гилетического конструирования предмета в сознании есть особенности «иного» – в сравнении с эйдосом. Следовательно, если мы представим себе ясно категории эйдетического мира, то тем самым характеризуем и меон, ибо он не что иное, как именно «иное» эйдоса.
Я придерживаюсь учения о категориях эйдетического мира, как оно дано в платонизме и неоплатонизме. Всякий подлинный эйдос 1) есть нечто сущее ; 2)он находится в некоем абсолютном покое , 3) благодаря которому он может быть и в движении ; и 4) это возможно лишь благодаря тому, что эйдосу присуще тождество и 5) различие. Я не буду давать подробную диалектику этих категорий, отсылая интересующихся к Платону и Плотину, но укажу лишь некоторые детали.
Наиболее ясными являются здесь первые три категории. Но с ними необходимо связываются и две прочие. Движение, оставаясь движением, не может быть покоем, все равно как и покой не может быть движением. След., они не могут сойтись в одно. Сущее же сходится и с покоем и с движением, ибо и покой и движение действительно существуют. Но каждый из этих родов в свою очередь отличен от двух других; рассматриваемый же сам по себе, он есть тот же и согласен сам с собою. Взятые относительно, эти понятия различны, а взятые абсолютно, тождественны. Отсюда, к трем указанным родам необходимо прибавить еще два: тождество и различие. Если бы тождество и различие не отличались от покоя и движения, а просто сводились бы на эти последние, то покой, не отличаясь от движения, был бы одновременно и движением, а движение, не отличаясь от покоя, было бы и покоем. Поскольку же они различаются, они причастны тождеству и различию, а то, что в них общее, не может быть ни тем, ни другим из них. Сущее и тождественное не есть одно и то же еще и потому, что покой и движение – оба сущие, и раз тождество равносильно сущему, то покой и движение тождественны, т.е. тогда получилось бы, что покой движется, а движение покоится. Но и различие не может отождествляться с сущим, ибо различие всегда требует отношения к иному, и тогда получилось бы, что и всякое сущее тоже имеет отношение к иному, а мы знаем, что одно сущее – относительно, другое – безотносительно к иному. Таким образом, различие присуще всем родам, ибо одно отличается от иного не своею природою, но тем, что оно причастно идее отличного.
Движение отлично от покоя; оно – непокой, т.е. не-сущее; но оно и есть, ибо соединяется с сущим. Далее, оно отлично от тождественного; след., оно – не тождество и в этом смысле опять не-сущее; но, через общение с тождественным, оно – тождество, ибо оно сохраняет свою природу тождества. Само по себе движение – то же; но, отличаясь от иного, оно не то же. Этому не мешает фактическое объединение покоя и движения, напр., в устойчивом движении. Наконец, движение отлично от различия, поскольку оно отличалось от тождества и покоя; но оно и не различно с различием, поскольку оно различно с различием и прочими родами. Следовательно, а) движение и существует и не существует, b ) то же и не то же, c ) различно и не различно. По всем родам проходит сущее и не-сущее. Природа отличного, существуя повсюду как отличная от существующего, каждое особое делает не-существующим, почему и все вообще есть не-существующее, хотя опять-таки, приобщаясь существующему, оно также и существует. Существующее, поскольку оно существующее, множественно, раздельно (ибо причастно различию); не-сущее же, поскольку прилагается к бесконечным сущим, бесконечно. Существующего у нас столько раз нет, сколько есть прочих эйдосов, ибо, не будучи этими, оно – одно; прочие же, в которых его нет, по числу беспредельны.
Все это имеет один смысл: эйдос есть координированная раздельность с пятью основными категориями – тождества, различия, покоя, движения и сущего, так как все эти категории друг с другом тождественны и различны, друг в отношении друга покоятся и движутся и т.д. К этому прибавим, что эйдос, как явленный лик вообще, есть в частности и нечто явленное для себя. Эйдос есть самосозерцающая сущность, если позволено употребить психологистический термин. Вернее, эйдос есть абсолютно прозрачная самоявленность смысла самому себе, причем сам он одновременно и объект и субъект для себя. – Итак, живой эйдос есть сущее (единичность), данное как подвижной покой самотождественного различия в абсолютном соотнесении с самим собою.
Теперь посмотрим, что же конструируется в сознании, когда мы имеем дело с гилетическим предметом, – памятуя, что гилетическое – «иное» эйдетического?
Эйдос есть 1) тождество. Гилетическое бытие есть «иное» тождества, т.е. нечто непрерывно и сплошно текучее (в идеальном смысле), нечто избегающее встречи с самим собою. Эйдос есть 2) различие. Гилетическое бытие как «иное» различия есть нечто слитое и взаимопроникнутое (в идеальном смысле), нечто избегающее какого бы то ни было предметного оформления. «Иное» тождества и «иное» различия сходятся здесь между собою в том, что оба они избегают всякой внеположности. Поэтому первое основоположение гилетической конструкции предмета, в отношении к музыке, можно сформулировать так.
Чистое музыкальное бытие есть распыление и размыв, м е о н и з а ц и я, того или другого э й д о с а н а б е с к о н е ч н о м а л ы е в е л и ч и н ы и в о с с о е д и н е н и е и х в с п л о ш н о е и неразличимое м н о ж е с т в о.
Таково первое – чисто идеальное и совершенно анти-психологистическое и анти-метафизическое – основоположение гилетической конструкции предмета. Можно эту диалектику «сверху» заменить усмотрением известных особенностей музыкального бытия «снизу», отметая самую диалектику и при помощи отвлеченной мысли формулируя возникающий натуралистический аналогон пространственной раздельности. Тогда это первое наше основоположение примет другой вид, и, пожалуй, для натуралистического сознания эта формулировка будет более понятной. Мы видим, что все вещи отличны одна от другой и разделены сами в себе. Не будь этого, не было бы и самих вещей, и мы ничего ни о чем не могли бы сказать. Но вот есть, оказывается, некое бытие, которое представляет собою как раз иное тождества и иное различия, т.е. которое не есть, в своем содержании, ни тождество, ни различие. Как же мы тогда должны представлять себе ту пространственно-временную координированную раздельность, которая в качестве факта несет на себе этот смысл алогической инаковости? Естественно, что оно сольется в сплошное целое, где потонет всякая внеположность. Отсюда такая, уже не «сверху», а «снизу», формулировка первого основоположения гилетического и, стало быть, музыкального бытия. Чистое музыкальное бытие есть всеобщая и нераздельная слитость и взаимопроникнутость внеположных частей. Это можно назвать основоположением музыкального пространства.
Далее, эйдос есть 3) покой. Гилетическая параллель к этому, очевидно, есть известная особенность музыки вечно стремиться, быть в «движении», во времени (понимая все эти термины в идеальном смысле). Эйдос есть 4) движение. Гилетическая параллель к этому есть интегральное воссоединение всех распылившихся бесконечно малых определений в одну «покоящуюся» непрерывность. По аналогии с предыдущим основоположением, получаем наше второе основоположение гилетической конструкции музыкального предмета.
Чистое музыкальное бытие есть распыление и разрыв, м е о н и з а ц и я того или другого э й д о с а н а б е с к о н е ч н о м а л ы е в е л и ч и н ы (в смысле математического анализа) и воссоединение их в с п л о ш н у ю и неразличимую т е к у ч е с т ь и н е п р е р ы в н о с т ь.
Опять-таки эту феноменолого-диалектическую установку можно заменить, отвечая на натуралистически поставленный от имени формально-логического рассудка вопрос: а что делается с нашим пространственным временем, когда оно превращается в музыкальное время? Мы получаем здесь второе основоположение музыкального бытия, о музыкальном времени, уже в таком виде. Чистое музыкальное бытие есть всеобщая и нераздельная слитость и взаимопроникнутость последовательных частей, моментов. Это две разных формулировки одного и того же: одна формулировка – от имени диалектического разума, другая – от имени формального рассудка, понимающего лишь натуралистические данности. Но и то и другое возможно лишь при феноменологическом узрении подлинного музыкального лика, «глядя на» который мы только и можем строить наши основоположения.
Эйдос есть 5) сущее. Гилетическая параллель сущего есть вечное нарастание бытийственности как таковой. Не предмет нарастает, оставаясь сущим, а самая категория сущего непрерывно и вечно меняется. Здесь не только выход за пределы закона исключенного третьего и tertium datur , но это непрерывно текучее (в идеальном смысле) tertium только и может быть признано. Отсюда вытекает то, что гилетическое суждение конструируется в сознании совершенно не так, как логическое. Субъект такого суждения, с отведением закона исключенного третьего, есть постоянно и непрерывно нарастающая бытийственность, нарастающая именно в своем качестве бытийственности. Созерцая эту hyle через музыкальную идею, мы видим, как в этом-то и заключается вся жизнь, если последняя есть действительно живая длительность.
Таково, потому, наше третье основоположение гилетической (музыкальной) логики:
Субъект музыкального суждения есть непрерывно текучая (в идеальном смысле) бытийственность, которая, не будучи цельным эйдосом, есть, однако, цельная органическая жизнь.
То же самое положение получаем мы «снизу», редуцируя закон исключенного третьего и сливая бытие и небытие в некую цельную организменность. Эта – более натуралистическая – форма нашего основоположения гласит:
Субъект музыкального суждения есть вечно изменчивое сращение бытия и небытия, данное как жизнь.
Легко вывести отсюда и ряд других основоположений гилетической логики. Если субъект гилетического суждения есть непрерывно-текучая бытийственность, то то же самое надо сказать, очевидно, и об его предикате. Кроме того, если говорить о предикате, то тут же необходимо сказать, что гилетическое суждение не знает раздельных «что» и «о чем»; субъект и предикат тут слиты вместе, хотя и наличествуют в этой слитости. Когда мы говорим о существовании эйдоса, то суждение о нем есть раздельное суждение, ибо сам эйдос есть раздельность. Когда же мы говорим об «ином», то, очевидно, в гилетическом суждении не может быть раздельности. Получается, таким образом, та характеристика предиката гилетического суждения, которую необходимо зафиксировать в таком – четвертом – основоположении:
Предикат музыкального суждения есть непрерывно-текучая (в идеальном смысле) бытийственность, которая, не будучи цельным эйдосом, есть, однако, цельная органическая жизнь, данная как момент органической жизни субъекта этого суждения.
Или иначе: предикат музыкального суждения есть вечно-изменчивое самопротиворечие, данное как один из органических моментов жизни субъекта этого суждения. Заметим, что, говоря здесь о предикате суждения, мы тем самым даем гилетическую параллель редуцируемому отвлеченно-логическому закону противоречия.
Далее, ясно отсюда, что, выражая два предыдущие основоположения проще, можно найти и гилетическую параллель закону тождества. Вместо последнего, мы должны выставить наше пятое основоположение :
Субъект музыкального суждения есть непрерывно-текучее самопротиворечие, данное как жизнь.
Если по закону тождества А должно всегда оставаться самим собою в процессах суждения, то в гилетической логике это А сплошным и текучим образом вечно меняется, противореча самому себе. Это и есть его жизнь.
Далее, гилетическая логика иначе, чем формальная, конструирует и понятие истинности. Но здесь она вполне сходится с бытием эйдетическим, ибо меон есть не что иное, как начало в мире эйдетическом, почему и разделяет вместе с ним общие черты в отношении к логосам. Последние, будучи лишены связующего их в одну цельную картину меонального начала, требуют для своей истинности формального сведения на какое-либо внешнее для них основание. Так, напр., одно суждение, для доказательства его истинности, сводится на другое и пр. Совершенно иначе в сфере эйдетической. Истинность здесь, по самому смыслу эйдоса, непосредственно усматривается как таковая, и в и дение ее и есть последний критерий. Поэтому все самопротиворечие, непрерывность и пр. Обосновывают в гилетической области самого себя, не нуждаясь ни в каком «основании» для себя. Отсюда наше шестое основоположение, о музыкальной истинности:
Музыкальная истинность есть не нуждающаяся ни в каком другом основании самоутверждение общей музыкальной идеи, неизменно становящейся как живая и текучая непрерывность.
Выше мы указали, что, помимо пяти главных категорий, эйдос характеризуется еще и как абсолютно прозрачная самоявленность смысла вообще и самому себе в частности, причем он одновременно сам себе и объект и субъект. Тут два главных момента. Первый говорит об идеальной невесомости, не-физичности, как бы о световой легкости эйдоса, который дан как некая раздельность. Второй момент специфицирует это в отношении к «для-себя-бытию». Если мы всмотримся в первый момент, то важность его станет неоспоримой с самого начала. В самом деле, все феноменолого-диалектические системы говорят об «идеальности» эйдоса, понимать ли в духе античного учения об интеллигибельном свете или в духе новейшего учения о значимостях, – везде мы находим указание на вне-фактичность, не-«реальность» идеи, на неприменимость к ней никаких категорий силы, действия и прочих натуралистических свойств. И вот музыка есть «иное» этой идеально-невесомой световой энергии, приводящей к абсолютно ясной оптической раздельности. Вместо невесомой идеальности мы получаем силовую характеристику, как бы некую тяжесть и массу (понимая все это неуклонно в строжайше идеальном смысле). А вместо раздельности – слитость этого тяжело и массивно движущегося бытия. Отсюда и наше седьмое основоположение :
Чистое музыкальное бытие есть сплошное и неразличимое самопротивоборство.
Или, напоминая прежние формулы, можно сказать: « Чистое музыкальное бытие есть всеобще-нераздельное и слитно-взаимопроникновенное самопротивоборство ».
Наконец, последнее основоположение гилетической (музыкальной) логики выражает гилетическую параллель к «для-себя-бытийственности» эйдоса. Эйдос сам для себя и объект и субъект, причем то и другое как отождествляется, так и строжайше четко противопоставляется. В «ином», очевидно, такие определения будут слиты и эта субъект-объектная слитость будет непрерывно течь и меняться. Отсюда наше последнее – восьмое – основоположение, гласящее:
Чистое музыкальное бытие есть всеобще-нераздельное и слитно-взаимопроникновенное самопротивоборство субъект-объектного единства.
Таковы эти главные основания музыкальной логики, как гилетической. Развитие и толкование их должно быть нашей ближайшей задачей.
Комментарий
Работа «Музыка и математика» публикуется здесь впервые по рукописи из архива А. Ф. Лосева. Рукопись не датирована, однако по ряду косвенных данных ее создание должно быть отнесено к первой половине 1920-х годов. Так, в авторском подстрочном примечании к заголовку данной работы упомянут ГИМН (Государственный институт музыкальной науки), который с ноября 1923 года прекратил самостоятельное функционирование, войдя в состав РАХН, позднее ставший ГАХН (Российской, или Государственной академии художественных наук). Нам известно также, что доклад на тему с тем же названием «Музыка и математика» был прочитан автором 2 октября 1924 года на музыкальной секции ГАХНа. Следует еще учесть печатное авторское свидетельство, согласно которому он докладывал первый вариант своих музыкальных «основоположений» – а скорее всего именно они составили раздел VI статьи «Музыка и математика», – еще в ГИМНе 24 декабря 1921 года (см.: Лосев А. Ф. Музыка как предмет логики. М., 1927. С. 240). Расширенный же вариант «основоположений гилетической (музыкальной) логики», который и вошел в опубликованную книгу «Музыка как предмет логики», был прочитан в форме доклада годом позже ( Там же . С. 240).
Судя по архивным данным, статья «Музыка и математика» была едва ли не первой попыткой автора обнародовать свои музыкально-логические идеи. Вероятно, именно вокруг этой небольшой работы А. Ф. Лосева в дальнейшем выросла книга, название которой эволюционировало примерно следующим образом: «Опыт феноменологии музыки» (см. упомянутое примечание к заголовку статьи) – «Опыт феноменологии чистого музыкального объекта» (РГАЛИ, ф.941, оп.10, е. х. 363, л.1об) – «Основные понятия музыкальной эстетики в феноменологическом освещении» ( Там же, л.2 об) – «Логика и математика музыки» (РГАЛИ, ф.941, оп.1, е. х. 83, л.16 об) – наконец, «Музыка как предмет логики». На выборе окончательного названия несомненно сказался пример Г.Г. Шпета, приверженца и активного пропагандиста феноменологического метода, диссертация которого «История как проблема логики» (часть 1) вышла в свет в 1916 году, и с ним в 1920-х годах А. Ф. Лосев сотрудничал в рамках ГАХНа.
При публикации сохранены авторская пунктуация и орфография. Подчеркивания в рукописи заменены у нас курсивом, а написания слов крупными (заглавными) буквами – разрядкой. Не принимались во внимание позднейшие вставки и исправления, внесенные автором при переносе данного текста в состав книги «Музыка как предмет логики», поэтому настоящая публикация носит определенно реконструктивный характер. Конъектуры помещены в угловые скобки.
Публикация А. А. Тахо-Годи,
подготовка рукописи к публикации
и комментарий В.П. Троицкого.
Подготовлено при поддержке РГНФ, проект № 04-03-00165а.
Несколько отрывков из печатающейся в трудах ГИМН'а работы «Опыт феноменологии музыки» ( примечание автора ).
|